Хорошая книга – это книга, фразы которой надолго остаются в памяти.
    Герои могут задумываться как незамеченные, но в книге именно такие сразу бросаются в глаза. «Из машины высунулся тип нетипичный: длинноволосый, в темных, почти черных очках, с зубами безжизненно, безукоризненно белыми. Лицо у него, однако, было уличное – заметно обработанное ветром и солнцем». Именно такие герои запоминаются, особенно если они высвечены своими явными или тайными (если таковые имеются) помыслами. «Какая-нибудь психотропная водка, – догадался Волков.  – Специальная водка для быдла. Пьешь ее – и мысль заодно глотаешь: хорошо живем, президента – на третий срок, говнюка – в депутаты».
      Читайте отрывок из книги в нашем "Читальном зале"  

       ДОПОЛНЕНИЕ ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

      Ничего удивительного. Герои могут задумываться как незамеченные, но в книге (в рукописи) именно такие сразу бросаются в глаза.
     «Из машины высунулся тип нетипичный: длинноволосый, в темных, почти черных очках, с зубами безжизненно, безукоризненно белыми. Лицо у него, однако, было уличное – заметно обработанное ветром и солнцем».
      Именно такие герои запоминаются, особенно если они высвечены своими явными или тайными (если таковые имеются) помыслами.
      «Какая-нибудь психотропная водка, – догадался Волков. – Специальная водка для быдла. Пьешь ее – и мысль заодно глотаешь: хорошо живем, президента – на третий срок, говнюка – в депутаты».
      Хорошая книга – это книга, фразы которой надолго остаются в памяти.
      «Перед домом росли деревья, из которых Катя уверенно опознала лишь березу. На березе висел скворечник. Нежилой, как дедов дом».
      Прочтя такое, скворечник этот уже не забудешь. Я сам жил в таких деревнях, их, брошенных, сейчас по Сибири и по России тысячи, то есть тысячи умерших подворий, заброшенных кладбищ. А если какие-то деревни сохранились, то они похожи на Молотилово.
      «В Молотилово были только два человека, заслуживающих упоминания: фермер Коробухин и хозяин единственного магазина „Соль земли“ Полежаев. Каждый хотел превзойти другого по части накопления капитала и вообще. Шансы фермера все-таки были выше – у Коробухина был маленький колбасный цешок и в приложение к нему – свиноферма. Хотя… свиноферма – громко сказано. Штук пятьдесят свиней слонялись по загаженному загону, а спать забивались в низкий хлев, разгороженный на клети. Колбасный цех по соседству их вовсе не беспокоил. Они не видели столов с искромсанными тушами, бешеного куттера и флегматичной фаршемешалки. Так и люди не задумываются, существует ли ад».
      Правда, и в городе не лучше.
      «За окном в фонарном оцеплении лежал двор, который поземка разглаживала по-своему, пытаясь так застелить снеговые простыни, чтобы не было складок. Но складки все равно, как ни стели, получались. Тогда поземка сердилась, кружилась на месте винтом и, успокоившись, снова ровно стелила, утюжила. Слышно было, как с суставным скрипом полз лифт и, встряхнув всеми костями, встал. В батарее всхлипывало».
      Боже мой, думаю я, такое можно цитировать страницами, потому что, когда появляется настоящий писатель, он возникает в каком-то таком вот снежном кружеве, из поземки, кажется, сразу его голос и пропадет. Я вспоминаю Виктора Петровича Астафьева: ну почему он-то не дожил, не увидел рассказы своей землячки? Это ведь то, к чему он всегда жадно тянулся. Услышать что-то новое, но вечное (к сожалению) о деревне, такое, чтобы не коробило слух слишком уж отчетливым запахом дерьма или слишком уж подчеркнутой снежной сусальностью – он мечтал о такой литературе. И чутье не подвело Виктора Петровича: настоящая литература рождается где-то здесь, в окрестной округе («…куда ни одна нога…»), где люди не только пьют, воруют, жалеют друг друга и убивают, но еще пытаются и понять, что же их так гнетет?
      Перед перестройкой и особенно в ее начале в нашу литературу много вылилось текстов, как бы начерпанных прямо из ассенизационной бочки. Некоторые были чудно как хороши, только дурно пахли. А в случае с Натальей Скакун все на месте. И горожанин, и сельчанин не скажут: вот она соврала. Скорее, скажут другое: вот тут можно было еще добавить, а здесь еще сказать. И внесут свои коррективы, ради чего, собственно, и пишутся настоящие книги. Ты прочел такую книгу, и нет у тебя желания ругать текст или хвалить его. Просто в голове мечется: а вот у нас… а вот в соседнем дворе… а вот со мной однажды… И приходит понимание того, что литература – это всегда всего лишь продолжение жизни, так же как жизнь всегда лишь продолжение литературы…
                                                                                                     Геннадий Прашкевич  

     Рецензию Сергея Небольсина о рассказах Н.Скакун читайте здесь.

     Рецензент: Распопин В. Н. http://raspopin.den-za-dnem.ru/index_b.php?text=316
     Книг сейчас издается много, интересных и не очень, зачастую и совсем неинтересных, а еще чаще и вовсе не книг - так себе, не пойми чего, зачем и кому оно нужно. Однако дело, надо думать, не в том, что оскудела талантами русская земля - безумие сильных мира сего диктует им (а нам-то за что?!) политику выжженной почвы. Тем не менее литературные открытия иногда все же происходят. Естественно, в провинции, где шоу-бизнес не стал еще "нашим всем" заместо Пушкина. В провинции, в глубинке, в "дырках на карте"... Иначе говоря - на земле, с которой большие города имеют не больше связи, чем Москва с Россией. (См. далее)

     Рецензент: Яранцев Владимир   http://www.top-kniga.ru/kv/review/detail_r.php?ID=6143 
    Ощущение выморочности российской нашей забубенной жизни есть у каждого отечественного писателя. В большей или меньшей мере, врожденное или приобретенное. У писательницы-дебютантки из красноярской глубинки Натальи Скакун оно постоянное, как наследственная черта характера. Пишет ли она об искателях клада и прочего дарового счастья (рассказы «Краевед», «Муравчик»), нуворишах и нуворишицах деревенского пошиба («Каша», «Браток») или о неудачниках по жизни или по болезни («139 километр», «Милиционер»). Но даже когда автор пытается писать семейную хронику, как это происходит в большом рассказе о нечаянном доме престарелых и его опекунше («Бабкин дом»), жуть провинциальной жизни неустранима. Она поджидает ее героев за каждым поворотом их безрадостных судеб. (См. далее)

      Дмитрий Лапин, «Эксперт Сибирь»  №26 (214)/30 июня 2008. Из интервью с главным экспертом фонда имени В. П. Астафьева, поэтом Антоном Нечаевым:

Вопрос:

— А остались ли у нас «писатели-деревенщики»? И интересны ли они сегодняшним читателям? Нынешнее молодое поколение читает того же Астафьева? Или что Виктор Петрович, что протопоп Аввакум — для него это нечто сумрачно-древнее, ушедшее?

Ответ:

— Теперь мы знаем, а те, кто поумней, и раньше ведали, что «деревенская проза», ее расцвет, широкая издаваемость и популярность были связаны с государственным заказом советской власти. Литераторы охотно на него откликнулись: накропали романы, стихи о деревне, получили награды — и ушли в небытие. По крайней мере, большинство. Лучшие из них, конечно, остались. Но как ни странно, вся эта подоплека теперь — не более чем сопутствующий фактор популярности «деревенской литературы» в прежнее время. Сейчас такого спроса на «деревенщиков» нет. И пишут в этом жанре сегодня единицы, но влияние остается.

Здесь та же ситуация, что и с сибирскими писателями. Ведь деревня еще существует. Да, она другая, это давно уже не деревня Астафьева, Белова или Абрамова. Но там живут люди, наши родные русские люди, забытые властью и Богом, наверное, более, чем кто бы то ни было. И об этой деревне начала XXI века пишут молодые авторы. Делают это часто талантливо, резко, с обидой и болью, но и с верой и надеждой, хотя почти уже не верят и не надеются. Лауреатом премии фонда имени Астафьева, экспертом которого я являюсь, в номинации «Проза» в этом году стал как раз такой автор. Это Наталья Скакун из поселка Балахта Красноярского края. От всей души желаю ей и другим талантливым «деревенщикам» удачи.