Владимир ЗАХАРОВ    ВЕСЬ МИР - ПРОВИНЦИЯ      …Когда двадцатилетним студентом Владимир Захаров  начинал работу поэта, его встретил мир прекрасный и радостный, где любят друг друга однорукие башенные краны, где по тротуарам, запорошенным снежком, «гуляют кошки босиком» и «смеется тихим радостным смешком» некто, «разодетый в рыбий пух». У лета есть «душа – девочка», совсем маленькая, в трусиках и панаме, а кусок солнца разлегся на полу и дремлет, как большая сытая собака.      Однако в этом мире не все благополучно. И башенные краны утром, когда «глаза продерут законы», вынуждены делать вид, что едва знакомы. Из окон и с балконов падает ложь, а некто, чья работа печальней работы врачей, вынужден эту ложь собирать. И в личной библиотеке Господа Бога в картотеке стоят по алфавиту «души убийц и поэтов, мучеников и прохвостов, души рабов и вождей», и равнодушный Бог выбирает, «зевая, душу поинтересней, пока расторопный ангел ужин ему подает». И очень этот Бог похож на советского чиновника, и не сладка жизнь теней, и «существованье гордо ходит у моста», – впрочем, «несуществованье тоже ходит у моста», и несуществованьем оказываются дым, облака, мерцанье и, среди прочего, государственное зданье и всенародное собранье. И понятно становится из контекста ранних стихов Владимира Захарова грустное озарение, обращенное к другу юности, тоже в будущем академику, математику Ю. Манину:     Мы, прикованные к формулам,     Распятые на исписанных листах бумаги,     Неожиданно понимаем,     Что могли бы быть неплохими офицерами     В какой-нибудь старомодной     Справедливой войне.        Среди поэтических нитей, которые протягиваются из ранних стихов в зрелую пору творчества – и эта светлая ясность души, и привкус горечи первой самооценки:      Нам не даны страдания Христа,      Высокие и чистые обиды,      И мутная агония Иуды      Понятней нам, чем тяжкий груз креста.      Тогда же первая жесткость взгляда: «Мне все равно, жива ты или нет» – о любимой. «Как прежде, висит над страной алкогольный туман» – о Родине в стихотворении, где содержится призыв к Парке порвать нити жизни и взорвать мир кощеев и карликов, распоряжающихся страной. И самоирония на тему «желания славы»:      Хорошо бы при жизни прославиться,      Научиться цениться и нравиться,      Чтобы даже Венеры в мехах      О моих говорили стихах.          И задумчивая печаль самоосознания:          С оголенным осенним пространством          Мы вдвоем постоим – как друзья.          Пусть душа из неведомых странствий          Возвратится на круги своя.      Возвратится, хоть я недостоин      Причащению этих молитв,      В милый дом, что так трудно построен      Из молчаний и внутренних битв.      70-е годы принесли трезвящую ясность души. а Богу, праздники прошли!» – скажет поэт, но еще полна вера в будущее и в того единственного и могущественного (Господа, Христа, вождя?), кто «явится, кто, надрывая спину, искоренит раздоры и войну и смерти всех научит не бояться». Надежен круг друзей-грешников, «своевольцев». «Сибирские маленькие Афины» – новосибирский Академгородок – способствуют богатству духовной жизни. Но они же побуждают думать о карьере и связанных с нею низких интригах. В изысканном литературном контексте возникают образы прекрасного героя Мильвиона и вымышленной республики Вильмиазор, и городов Мильвиазора и Мильвиенска, и друга и философа Вальского («И мы с серьезным Вальским, за тридевять земель идем, как два студента, в зеленый наш Вальдцель»), и отшельника Канта, и явившейся во сне «бабочки, которой приснился Чжуанцзы». Изящно, изысканно, казалось бы – далеко от реальности. Но вдруг – в рассказе о Вальском – перебив тона и стиля:        Он был рыжебородый,        И честный, и худой,        Рожденный для конфликта        С общественной средой.        Он утонул, купаясь        (История темна),        И трудно в Ленинграде        Живет его жена.      И возникает орвеловский и кафкианский образ судилища в республике Вильмиазор, где шесть высших судей «внутренней партии республики» приговаривают героя к смерти: «А я ведь всех шестерых знаю по именам!» Герой стоически принимает свою участь: «Жизнь не праздник, пирог невелик, трудное дело карьеры нужно спокойно творить, – не скажу вам ни слова укора».        Реальность и вымысел переплетаются, герои Гальбуд, Гильбуд, Вальбуд, Вильбуд, Мальбуд и Мильбуд – одновременно и прокуроры и защитники, и «ракетные мужики», и друзья – поэты и художники, о которых вполне реально говорит поэт: «Наши лучшие дни протекли в мастерских».        В ранних стихах Владимира Захарова было Лето, уподобленное маленькой девочке. Сейчас, в стихах зрелого мастера, ребенок – это Время. Оно ведет человека в страну вечности, «снимая тяжесть всех оков ручонкой детской». Это время расширило пространство обитания героя до галактики и космоса, а географию его наземного обитания – до экзотики Амстердама и Пекина, реки Хуанхэ, израильской Бер-Шевы и солнечной Аризоны. «Поэзия, не поступайся ширью!» – призывает автор в одном из лучших стихотворений последних лет, «Над картой Европы».        Поэзия Владимира Захарова не поступается ни ширью, ни правдой.        Читайте отрывок из книги в нашем "Читальном зале"              Большой том стихотворений известного ученого и поэта Владимира Захарова, действительного члена Российской академии наук, руководителя Института теоретической физики им. Ландау. Естественно, выход подобной книги сопряжен с некоторым риском, все-таки слишком много рифмованных (и не только) строчек. Но, может быть, автор ощущает некое право такого выбора? В конце концов «поэзия есть чувство собственной правоты», как сказал Мандельштам.     (Читать далее..)      Евгений Чигрин. "Ex Libris"       « назад, на стр. "Наши книги 1"