Домик в
лесу
Сколько помню себя,
всегда помню папины рисунки, что он рисовал мне в детстве. Вернее, это был
один и тот же рисунок: Домик в лесу.
Охотничья избушка на
берегу озера. А позади – горы, заросшие лесом. По горам шагает папа с
ружьем. Дым от его папиросы тоненько струится в небо. Здесь, возле избушки
мама хлопочет у костра, варит чай со смородиной, печет лепешки в золе. Мы с
Ленкой, моей сестрой, собираем ягоды-грибы, и цветы распускаются нам в рост.
Иногда мы сидим с удочками на берегу озера... Папа рисует уток, как они
выплывают из-за острого гребешка осоки, вон сверкнуло зеркальце на крыле
селезня, а на плоских волнах качаются кувшинки и тень ястреба, что парит в
зените неба. Там, подальше в тростниках замерла белая цапля, голову закинула
на спину, клюв уложила на змеиную шею, – сейчас клюнет рыбину! А вот
поднимаются над водой огромные круглые листья, словно солнечные зонтики,
между ними нежно-фарфоровые розовеют чашечки лотоса.
Папа раскрашивает рисунок
рассказом. Такое озеро есть на Дальнем Востоке, озеро Ханка, около города
Спасска, где папа провел свое детство.
«Ребятишками мы любили
крутиться у отца в мастерской, напильник подать, угадать, когда понадобится
метчик, а старшие братья уже помогали сверлить ружья. Батька славился в
Спасске, как лучший ружейный мастер. Охотники приходили к нему со всего
края. Приносили гостинцы. Рассказывали. Кто медведя взял на берлоге, кто
рысь выслеживал да счастливо отделался. Даже рябчика добыть, и то ведь не
просто. Батька не прерывая работы, сам кое-что добавлял, он тоже был
страстным охотником. Весной по воскресеньям мы ходили с ним за цветами,
позднее за ягодами, за орехами, и конечно, с ружьем, – авось дичь
подвернется.
Особенно я любил рассказы
об озере Ханка, о рыбаках и охотниках, что жили на островах среди зыбучих
болот, об отчаянных контрабандистах, о Мартыне, который сам себе руку
отрубил из принципа. У него был домишко на гриве, куда угоняли на лето
скот-молодняк.
Когда мне исполнилось
двенадцать, батька отпустил меня с соседями. Мешки и Никочаловы погнали
своих телок. У нас-то никогда скота не было, кроме охотничьей собаки.
Через болото шли с
большим трудом, выбирая тропы, отмеченные вехами – пучок тростника завязан.
К вечеру только добрались. Грива узкой полосой тянется по краю озера
километров на тридцать. Там порядочный дубовый лес, луга отменные. И
одинокая стоит избушка Мартына. Когда он здесь поселился, откуда взялся? На
Востоке не принято расспрашивать.
Встретил нас пожилой
мужик, красивый, ладный, кудрявая борода подстрижена, правой руки нет,
культяпка чистой тряпкой обернута. Встретил радушно. И хатка у него ладная,
дворик подметен, грядка с луком, сарайчик, поленница.
Ночью подошли еще двое из чужого села. Набрали дров с поленницы, сварили
себе, тут же у костра выбросили объедки.
Утром, когда все ушли с
телятами на выпас, я остался в хатке, дремлю, слышу, – Мартын ходит по
двору, хозяйствует, сам с собой разговаривает:
– Вот, Мешки, Никочаловы
– хорошие люди, понимают, дров принесли, за собой прибрали... А эти не видят
что ли... Мне не жалко... Но ведь одна рука – все равно не две... Эх,
дурак-дурак, сам себе руку отрубил...»
«А дело было так.
Привезли в очередной раз хану. Это рисовая водка, и возили ее из Манчьжурии
в деревянных ящиках. Обычно на баркасе братьев Крыловых. А верховодил
знаменитый контрабандист Лапа. Спрятали подле хаты Мартына в тростниках.
Один из братьев пошел по деревням оповещать. Пока ходил три дня, этим делать
нечего, пьют, байки травят. Мартын – заядлый рассказчик, свои несусветные
истории начинал всегда исподволь:
– Долго ли коротко,
мужики, а былого не выбросишь. Завелся в наших местах Дядюшка-Полосатый. Раз
приметил я совсем свежий след вдоль канавы. Дай, думаю, на лодке обгоню его
и подкараулю. Мне хорошо слыхать, где он есть, – птицы взгомонились все,
цапли поднялись, орут, а молодые так прямо тявкают, как собачонки. Ну,
устроился в засаду, жду. Вижу из камышей ломится голов семь кабанов, – вот,
значит, за кем Дядька охотится. Дал я им пробежать, а тут и Сам выскакивает,
уже не таится, настигает, видать все рассчитал, – там впереди топь. Я
изготовился, целюсь – бить-то верняком надо. Ан, что такое? Секач возьми да
поверни назад и прямиком на меня несется, да матерый, да зубастый. А я и
перед тигром уже весь открыт. Ну, думать некогда, едва в сторону успел
сигануть. Усатый в аккурат на то место прыгнул, где я только что был. И в ту
же минуту вепрь на него наскочил, пропорол брюхо. Только и сам не ушел,
остались оба в смертных объятьях. Пришлось мне на лодке не одну ходку
сделать, пока перевез. Богатая добыча. Ну и заряд сберег...
Эту историю я потом сам
от Мартына услышал. А те не поверили, засмеяли. Мартын никогда не божился,
но была у него своя приговорка:
– Не верите? Сейчас
отрубаю себе правую руку, та-ще обухом помну, коли не верите.
Смеются. Мартын принес со
двора топор. Гогочут. А Лапа еще подначивает, допились-то на третий день до
чертиков. Мартын взял топор в левую руку, другую положил на чурбак и
отхватил по локоть да еще обухом хотел... тут и свалился.
Мне позднее приходилось
бывать у Мартына. И всегда он встречал гостей душевно. Приятнейший был
человек и достойный. Шутник, балагур, всю ночь мог плести свои небылицы:
– Мужики, так ли этак, а
от былого не отбояришься, – брал он разгон. И знал ведь до тонкостей повадки
птиц и зверей. А если кто высказывал сомнение, вскидывался:
– Не верите? Сейчас
отрубаю себе руку… – но уже с горькой иронией.
Жил Мартын на гриве
спокойно, присматривал за скотом. Платили ему рубль с головы, либо пуд муки.
Рыбачил, ставил силки, мог бы и жить
безбедно...
Как-то зимой убили
Мартына. Будто бы хунхузы, разбойники. Но поговаривали, что это Поспелов.
Был такой в Спасске крутой мужик. Батька его не любил, звал говновозом. На
том и нажился. Что-то хотел затеять на гриве, предлагал Мартыну пять тысяч
рублей. Тот отказался:
– Что мне твои тысячи? За
зиму я их пропью, а куда потом безрукий?..
В студенчестве уже, через
год после гибели Мартына, я снова попал на Ханку. Захотелось сходить на
гриву. Избушки Мартына там не оказалось,
вместо нее – большой пятистенный дом. Вошел. На стене висит лист бумаги и
красным карандашом написано:
„Объявление.
Граждане и товарищи! В
доме имеется стол, лавка,
на полке две миски, пять
ложек, вилка, соль.
Прошу пользоваться, но
ничего не ломать.
Проситель Иван Поспелов“.
В доме я не остался.
Отошел подальше и переночевал у костра».
Папа рассказывал многие
истории. Когда-нибудь я попробую их повторить. Еще он любил пересказывать
приключения, которые сам читал в детстве. Увлекательные это были книжки –
приложение к «Ниве». Особенно Луи Буссенар. Его герои даже в пылу охоты за
носорогом, например, не забывают сунуть в карман отстреленную гильзу, чтобы
потом последовало поучительное объяснение, как ее заново зарядить, а также
описание носорога, места его обитания и другие биографические подробности. И
что уж совсем замечательно для подростка, – герои составляют сокровенную
пару: один – Андре, взрослый, богатый, независимый, отменный стрелок и
охотник, все умеет и все знает; другой – парнишка, парижский воробушек Фрике,
ловок, отважен, весел, балагур и фантазер.
Папа передал мне сказку своего детства.
Рисунком, рассказом,
любовью к природе, умением в ней бытовать. Рядом с ним я научилась разводить
костер, заряжать медные гильзы, научилась никогда не стрелять без нужды,
ходить по лесам, болотам, по горам...
И так незаметно следом за ним я вышла за рамку рисунка в настоящий мир, где
живут люди, похожие на Мартына или на Поспелова, и совсем иные, разные.
В школьные годы я ездила
с папой в экспедиции, а на первую студенческую практику мне удалось попасть
на Дальний Восток, на Сахалин.
Добрались до места
работы, до стоянки, и вот что я вижу:
Избушка на берегу речки, лес, сопки... в розовых лучах восхода. Из леса
выходит высокий бородач с ружьем и трубкой в зубах, идет чуть враскачку, как
папа, идет через речку, наклонился и выхватил рыбину из воды прямо руками,
рыба блеснула в розовых лучах...
А хозяйка на крыльце
стоит, ожидает, заслонилась ладонью от солнца...
Он еще зайца достал из
сумки и тогда только вынул трубку, засмеялся вдруг радостно, радужно, всеми
зубами:
– Вот и гостью будет чем
встретить! А поможет на кухне, станет товарищем.
Зайца я разделала по всем
правилам. Это ведь тоже вписывалось в мой детский рисунок.
Бородач – Миша, радист.
Мы с ним сразу подружились и стали вместе ходить на охоту.
Идем, пересвистываемся, –
рябчика ведь тоже не просто добыть. Вдруг вижу, из кустов выламывается бурая
башка! Стоп! – себе думаю, – не палить, перезарядить ружье картечью, только
руки немножко дрожат, остальное все правильно, только и Бурый ждать не стал,
скрылся в зарослях...
Зато вечером у костра
каждый красочно вспоминал, сколько раз ходил на медведя.
– Так ли этак, мужики, а
вот что было на самом деле...., – и я рассказала, как папа убил медведя в
Саянах. То была медведица, и очень опасная, как говорили местные, – у нее
охотники забрали медвежат из берлоги. Она уже задрала одного парня. Папа
встретил ее вдруг и сначала только ранил. В левом стволе у него всегда
картечь на случай, а в другом мелкая дробь, – они ведь обычно стреляют
птичек для исследований. Папа проскочил в развилку двух берез, дескать,
медведица бросится за ним и застрянет, а он успеет перезарядить. Однако та
побежала вокруг, да быстро. Это только в побасенках медведи встают на задние
лапы и неуклюже танцующей походкой подставляются охотнику. В общем,
выстрелить папа успел почти в упор и едва отскочил в сторону, когда она
упала и рвала еще корни когтями.
– Ну, а ты что бы делала
с одностволкой, если бы ранила? – спросили меня всерьез, забыв, как только
что сами хвастались.
– Ножом бы добила, – не
сморгнула я.
Мой простой нож стали
уважительно передавать из рук в руки, а шофер наш Ванюша предложил:
– Меняемся на японский
штык? В свинью идет, как в теплое масло.
И за мной потянулось:
– Танька, полезли во-он
на ту скалу!
– Танька, в заливе акула
у берега близко, давай скорее!
И я плыву за акулой с
японским штыком в зубах..; лезу в болото за уткой-подранком; поднимаюсь на
сопки, чтобы увидеть кабаргу; продираюсь сквозь бамбук, сижу на зорьке в
камышах или просто иду по лесу, слушаю птиц и смотрю, как сквозь листву
пробиваются дымные солнечные столбы...
Здесь, на Сахалине и
потом в других экспедициях, особенно на охоте, я старалась подражать папе.
Как бы сверяясь с ним, я попадала внутрь своих событий, и постепенно из них
составлялся мой собственный рассказ, рисунок моей жизни, где по горизонту,
по вершинам гор шел папа, и дым от его папиросы тоненько струился в небо.
Постепенно же складывался и мой дом.
Это был дом моего детства
– мамин дом, куда приходили, приезжали и жили там мои друзья; папин дом во
Фрунзе, куда я буду приезжать с друзьями; дома друзей по разным городам,
ставшие моими; не временные вовсе палатки на стоянках в полевых походах;
зимовья, где охотники оставляют сухари и спички для случайных путников;
вокзалы моих бродяжеств; ... – такой широкий круговой дом стал моей жизнью.
В середине этого подвижного кольца навсегда остался домик моей мечты, как на
давнем папином рисунке – обозначение места, точка обитания внутри
пространства гор и лесов, в мире природы, знак Земли обетованной,
обещанной...
Но ведь папа и рисовал
мне, то есть обещал всю Землю... и учил, как на ней жить.
А папа всегда выполнял
свои обещания.
Бывает ли большее
волшебство, чем исполненное обещание? Осуществление желания, мечты – это
блаженное, праздничное событие, это чудо.
Папины события – всегда
воплощение, свершение.
Он так располагался в мире вещей, что казалось, он сам творит свое время.
Каждое действие, движение, каждое слово его и жест наполнены смыслом,
красотой и обаянием игры. Даже когда он просто сидел в кресле с книжкой или
лежал на траве у костра, шевелил прутиком угли... Все это было событием, с
которым он совпадал своей живой энергией, и в котором выявлялась светлая
предназначенность личности.
И вещный мир вокруг него
сохранялся цельным в первозданной нетронутости так, что каждый миг казался
вечностью неизбывной и всегдашней.
Мы с папой – в одной из
точек Земли, в горах Тянь-Шаня. Он ведет меня в то место, которое когда-то
назвал «Раем». Мы поднимаемся по красным обнаженным скалам. Теснятся,
громоздятся гладкие плоскости, отблескивают сталью. Мы проходим узкими
щелями, по текучим осыпям, поднимаемся, выше, выше, уже последний тупик.
Проход перекрыт водопадом, из него вылетает синяя птица, через стекло воды
видно ее гнездо...
– Это ворота в мой Рай, –
смеется папа и проходит сквозь водяной пласт.
Нам открывается небольшая
долина в разомкнутом амфитеатре мраморных скал. С той стороны – пропасть.
Резкий приподнятый край порос мятой и кружевной сухой горной полынью. Их
смешанный запах густо стоит над пропастью, как над котлом с кипящим зельем.
Там, в глубине, в горячих струях миража неразличимы спирали нашего пути.
Долина покрыта мелкой рассыпчатой травой. Бежит ручей и успокаивается в
неглубоком бассейне из красного известняка. Дикие яблони, алыча, кустарник в
чайных розах шиповника.
Рай! Настоящий Рай!
– Ну, отдыхай. Надо
что-то добыть на ужин. Здесь водятся вяхири, – папа уходит.
А я опускаюсь возле бассейна на мелкие камешки, я обволакиваю их собой мягко
и согласно, прижимаюсь лицом к траве, чувствую ее шевеление, нежное
покалывание... я слышу, Он зовет меня, силюсь
проснуться, ... зовет меня…
Он называет меня именем
моей мамы Руфины... и я хочу отозваться,
я вижу свои руки, это руки моей мамы, как я их помню на моем детском
теле, и потом утрами на моей щеке, на моих губах, когда я прощалась с ней…
это ее тело, Руфины, каким я помню его на молодых фотографиях, с красивыми
ногами, и маленькие ступни с высоким взъёмом, словно она приподнялась на
цыпочки и хочет лететь… я слышу, Он зовет меня…
и Она отделилась от меня и пошла к нему, легкая, словно летела, и
тени их слились в одну за яблонями…
я еще помню, еще помню, Она успела прошептать:
– За год до твоего рождения твой Отец привел меня сюда...