Глава
первая
в которой Моррис подозревает
Что может знать о творческих муках писателя, о
невзгодах, которые его подстерегают, любитель легкого чтения, развалившийся
в кресле и с усмешкой на устах перелистывающий страницы книжки! Как мало
думает он тогда о долгих часах тяжкого труда, о таких необходимых для
писателя вещах, как советы специалистов, утомительная переписка с известными
учеными – одним словом, о всей той грандиозной конструкции, которую сначала
необходимо выстроить, а потом разобрать на детали, и все это только для
того, чтобы ему, читателю, побыстрее пролетело время в поезде. Да, я мог бы
начать эту повесть с описания биографии Тонти, места его рождения, семьи,
талантов, унаследованных, видимо, от матери, признаков гениальности,
проявившихся уже в ранней молодости и так далее – наконец, с подробного
описания системы, которая ныне и названа его именем. Все необходимые для
этого материалы у меня под рукой – вот они, в полном порядке и готовности.
Но я чужд подобного бахвальства. Тонти умер, и мне не приходилось еще
встречать человека, который, пусть даже в приступе лицемерия, выразил бы
сожаление по этому поводу. Что касается его системы, то для целей нашего
повествования достаточно будет буквально пары слов.
Несколько проворных молодых людей (чем их больше, тем
забавнее), вносят каждый определенную сумму в общую «кассу», которая затем
на специальных условиях вкладывается в доверенный банк. По прошествии
какой-то без малого сотни лет ее (вместе с процентами) должен получить, надо
думать, ненадолго, последний оставшийся в живых вкладчик, к тому времени уже
явно глухой пень, до которого с трудом доходит известие о свалившемся
богатстве и который столь близок к уходу в мир иной, что, по сути дела, вся
эта суета ему глубоко безразлична. Вот вам во всей красе поэзия и юмор
замысла, который в результате никому никакой корысти не приносит. Но наших
недавних предков, не чуждых своеобразного благородства и спортивного
интереса, подобные забавы весьма развлекали.
Джозеф Финсбюри и его брат Мастерман были еще
маленькими мальчиками в коротких штанишках, когда их отец, зажиточный
торговец из Чипсайда, вписал их в состав немногочисленной, но солидной
тонтины, насчитывающей тридцать семь участников. Величина вклада составляла
тысячу фунтов. И по сей день помнит Джозеф Финсбюри визит к адвокату, куда
явились все участники тонтины – такие же как и он, дети, – и как по очереди
садились они в глубокое кресло и ставили свои подписи с помощью приветливого
старичка в очках и светлых гамашах. Также помнит он, как играли потом с
детьми на лужайке за домом адвоката, когда случилась впечатляющая драка с
собратом по тонтине, больно пнувшим его в ногу. На отзвуки битвы вышел сам
адвокат, угощавший в своем кабинете родителей вином и печеньем; сражающиеся
стороны были разведены, а старичок утешал Джозефа (младшего из дерущихся),
уверяя, что в его годы он был такой же маленький. Джозеф же втайне
задумывался, носил ли старичок тогда гамаши и была ли у него уже тогда такая
маленькая лысая голова, а перед тем, как уснуть, дал волю воображению,
представляя себя переодетым в костюм старичка и угощающим мальчиков и
девочек вином и печеньем.
В 1840 году все тридцать семь членов тонтины еще были в
живых, к 1850 году убыло семеро, в годах 1856 и 57 дело пошло быстрее,
поскольку Крымская война и восстание в Индии сократили число участников по
крайней мере еще на семь человек. В 1870 году в живых оставалось уже только
пять партнеров из числа учредителей, к моменту же, когда начинается действие
нашей повести, их оставалось только трое, в том числе двое братьев Финсбюри.
Возраст Мастермана насчитывал к тому времени семьдесят два года. Он давно
уже жаловался на разные старческие недомогания, давно отошел от дел и жил в
полном уединении под одной крышей со своим сыном Майклом, владельцем
известной юридической конторы. Джозеф же, в свою очередь, выглядел вполне
бодро, его неказистую фигуру можно было часто видеть на улицах, по которым
он любил прогуливаться. Такое положение вещей тем более было достойно
сожаления, поскольку Мастерман прожил жизнь, являвшую собой (до мельчайших
подробностей) подлинный образец истинного англичанина. Трудолюбие,
обстоятельность, серьезность и разумная осторожность при помещении капитала
во все времена становили прочный фундамент для достойной старости. Всеми
этими чертами Мастерман обладал в полной мере, но увы, был на семьдесят
третьем году жизни в состоянии ab agendo* , в то время как Джозеф, будучи
моложе на каких-то два года, находился в прекрасной физической форме, хотя
вел предосудительный образ жизни бездельника, пустослова и чудака. Поначалу
он пытался заниматься кожевенной торговлей, но подобная деятельность ему
быстро надоела, поскольку он не имел к ней ни малейшей склонности. К тому же
вскоре им овладело, поглощая всю жизненную энергию, не подавленное вовремя
увлечение сбором всяческих сведений обо всем на свете. Нет страсти, более
парализующей рассудок, хуже может быть только тяга к публичным выступлениям,
как правило сопутствующая предыдущему влечению или даже им и порожденная. В
случае Джозефа обе эти разрушительные наклонности развивались одновременно и
параллельно, и настало время, когда двойная болезнь перешла в остро
воспалительную стадию – пациент начал выступать с бесплатными лекциями. По
истечении нескольких лет он уже был готов преодолеть до тридцати миль, чтобы
выступить в школе перед учениками. Эрудитом он между тем не был, все свои
знания черпал из школьных учебников и газет, его амбиции не распространялись
даже на энциклопедию. Как он утверждал, жизнь есть источник мудрости, и
добавлял, что его лекции не предназначены для профессоров, он обращается
непосредственно «к сердцам простых людей», и по-видимому, в сердцах этих
людей скрывалось больше способности к пониманию, чем в разумах, ибо
разглагольствования Джозефа часто воспринимались с одобрением. Среди
безработных, например, вызвал сенсацию доклад на тему «Как сохранять
присутствие духа при сорока фунтах годового дохода». Уважение другой группы
недоумков он приобрел благодаря лекции, озаглавленной «Просвещение: его
цели, задачи и необходимость». Знаменитый его реферат о «Страховании жизни,
рассмотренном с точки зрения его пользы для широких масс», оглашенный в
Обществе Распространения Знаний на Собачьем острове, был встречен буквально
овацией не слишком искушенных слушателей обоего пола и произвел столь
сильное впечатление, что на следующий год докладчика избрали председателем
этой организации. Мало того, что эта должность была чисто почетной, традиция
предписывала, чтобы занимающий ее человек вносил на нужды общества
определенную сумму; тем не менее Джозеф был весьма доволен, официальный
титул льстил его тщеславию.
Таким вот образом Джозеф завоевывал себе известность в
наиболее образованных кругах наименее просвещенных слоев населения, когда
его личную жизнь неожиданно осложнило появление сирот. После смерти младшего
брата Джеймса он был назначен опекуном двух его сыновей – Морриса и Джона. В
том же самом году семья увеличилась и еще на одного члена в лице маленькой
девочки, дочки мистера Джона Генриха Хезелтайна, джентльмена, у которого
было мало денег и еще меньше приятелей. Джозефа он встретил единственный раз
в жизни, когда слушал его выступление в Холлоуэе. Событие это стало, однако,
для мистера Хезелтайна переломным: вернувшись домой, он изменил завещание,
поручая дочку и ее скромное наследство докладчику. Джозеф, хотя и был
человеком по природе доброжелательным, новые обязанности воспринял с
некоторым внутренним сопротивлением. Первым делом он дал объявление, что
ищет няню для младенца, и купил подержанную детскую коляску. Морриса же и
Джона Джозеф встретил более радушно, учитывая не столько кровные узы,
сколько пользу для своего торгово-кожевенного дела (куда он тут же вложил
весь капитал племянников, составляющий ни много ни мало тридцать тысяч
фунтов), которое по непонятным причинам грозило вот-вот зачахнуть. Вскоре
был нанят молодой, но способный шотландец, который должен был заняться
делами фирмы, а сам Джозеф Финсбюри с этого момента совершенно перестал ими
интересоваться. Поручив своих подопечных заботам предприимчивого шотландца,
сам мистер Джозеф отправился в длительное путешествие по Европе и Ближнему
Востоку.
С многоязычной Библией в одной руке и комплектом
двуязычных разговорников в другой попал он на материк, где люди
разговаривали на одиннадцати европейских языках. К тому же первое из этих
пособий было мало пригодно для нужд путешественника-философа, да и другое
предназначалось скорее для туриста, чем для исследователя, познающего тайны
бытия. Джозеф, однако, находил выходы из положения, пользуясь, где
удавалось, услугами переводчиков, и, так или иначе, сумел заполнить
множество блокнотов результатами своих исследований.
Немало лет провел он в этих странствиях и вернулся в Англию лишь тогда,
когда возраст его подопечных потребовал лично заняться их дальнейшей
судьбой. Оба паренька закончили хорошие и не слишком дорогие училища, где
получили приличное образование по торговой части, что, впрочем, вряд ли было
ко времени, поскольку дела торгово-кожевенной фирмы находились в состоянии,
которое не вызвало бы восторга у любого толкового бухгалтера. По сути дела,
когда Джозеф просмотрел текущие счета (подходил срок возврата доверенных его
опеке сумм), он с удивлением обнаружил, что вверенный ему капитал покойного
брата, по крайней мере, не увеличился. Более того, даже если бы он отдал
своим подопечным все свои личные сбережения до последнего пенса, то остался
бы должен им сумму, равную семи тысячам восьмистам фунтам. Когда в
присутствии адвоката об этом факте было сообщено обоим братьям, Моррис
Финсбюри стал угрожать дяде судебным преследованием со всеми вытекающими
отсюда суровыми последствиями, и только советы адвоката удержали его от
столь радикальных шагов.
– Из камня крови не выжмешь, – заявил адвокат.
Моррис осознал практический смысл данной метафоры и
худо-бедно с дядей договорился. Джозеф передавал племяннику все свои
сбережения, а также свое участие в тонтине, которая к настоящему моменту уже
должна была составлять немалый капитал. В обмен на это Моррис брал на себя
обязательство содержать дядю и мисс Хезелтайн (которая, естественно,
разделяла с остальными подопечными все неприятности) и выдавать им на
карманные расходы по одному фунту ежемесячно. Для пожилого джентльмена эта
сумма была вполне достаточной. Трудно, однако, себе представить, каким
образом могла бы мисс Хезелтайн на эти деньги иметь приличествующий для
молодой девушки гардероб, факт же заключается в том, что она каким-то
образом с ситуацией справилась, более того, никто никогда не слышал от нее
ни слова жалобы.
И вообще, она была искренне привязана к своему
незадачливому опекуну. Ведь он никогда не вел себя грубо или даже невежливо
по отношению к ней, к тому же солидный возраст многое искупал, да и было, в
конце концов, с ее точки зрения что-то трогательное в этом страстном
стремлении к увеличению сведений об окружающем мире и в той невинной
радости, которую доставляли ему малейшие знаки внимания и восхищение его
эрудицией. И хотя адвокат предупредил о том, что именно ей выпадает судьба
главной жертвы, Джулия категорически отказалась участвовать в усугублении
невзгод, выпавших на долю дяди Джозефа.
Все четверо жили вместе в большом мрачном доме на
Джон-стрит в Блумсбери. На внешний взгляд они составляли семью, на самом же
деле это была группа людей, связанных взаимными финансовыми интересами. Само
собой, Джулия и дядя Джозеф выступали в роли заложников. Джона, чьи интересы
ограничивались игрой на банджо, пивными, мюзик-холлом и спортивными
газетами, можно было считать второстепенным персонажем. Следовательно,
именно на долю Морриса выпадали все текущие заботы, печали и радости жизни
этой маленькой «империи». Существует расхожее утверждение о том, что в жизни
радости и беды чередуются, оно принадлежит к числу тех банальностей,
которыми разные услужливые моралисты утешают неудачников и непризнанных
гениев, однако, в случае Морриса синяков и шишек было гораздо больше, чем
пирогов и пышек. Он не жалел усилий и требовал того же от других; рано утром
вызывал к себе прислугу, собственноручно распределял продукты, отмечал на
бутылке, сколько осталось вина, подсчитывал несъеденные бисквиты. Ежедневные
расчеты приводили к малопривлекательным сценам: кухарка каждый раз
подвергалась различным обвинениям, а в гостиной приходящие торговцы
устраивали с Моррисом настоящие сражения за каждые три пенса. Посторонние
люди с пренебрежением отзывались о нем, как о «скупердяе», он же сам считал
себя попросту обманутым человеком. Окружающий мир должен был ему семь тысяч
восемьсот фунтов, и он решил для себя, что мир ему эти деньги вернет.
В полной же мере черты характера Морриса проявлялись в
отношениях с дядей Джозефом. Дядя был чем-то вроде пакета весьма рискованных
ценных бумаг, в который вбухнута куча денег; не было поэтому ничего
удивительного в том, что Моррис заботился о сохранности этого «пакета»
весьма тщательно. Ежемесячно старика навещал врач, даже если Джозеф ни на
что не жаловался. Его режим питания, гардероб, выезды в Брайтон и Борнмут –
все это соблюдалось с регулярностью и старательностью, более свойственными
кормлению грудных младенцев. Когда погода портилась, дядя должен был сидеть
дома. При хорошей же погоде он был обязан уже в половине десятого ожидать
племянника в холле. Моррис удостоверялся, на месте ли рукавички и не
протекают ли ботинки, после чего господа под ручку отправлялись в офис
фирмы. Прогулка явно не была веселой, поскольку ни одна из сторон не
пыталась даже изображать взаиморасположение. Моррис постоянно напоминал дяде
о растраченных деньгах и неустанно повторял, что мисс Хезелтайн является для
него обузой; Джозеф же, хотя и был по натуре человеком мягким и кротким,
взирал на своего племянника с чувством, близким к ненависти. Но дорога в
фирму не шла ни в какое сравнение с возвращением домой, поскольку сам вид
семейного пристанища, так же как и любое воспоминание о мелочах
проистекающей там жизни способны были отравить существование каждому из
Финсбюри.
На входных дверях все еще фигурировало имя Джозефа.
Банковские чеки также все еще подписывал он; это было одно из тактических
ухищрений Морриса, имеющее целью произвести угнетающее впечатление на
оставшихся участников тонтины. На самом деле, торгово-кожевенный бизнес
полностью принадлежал ему, будучи при том наследством весьма
обременительным. Моррис пробовал продать фирму, но сделанные ему предложения
были попросту смешны. Пробовал ее расширить, но удалось увеличить только
долги. Пробовал ограничить масштабы деятельности, но ограничил только
доходы. Вообще на этом деле никто никаких денег на заработал, исключая
оборотистого шотландца, который удалился (после увольнения с должности) в
местечко Банфф, где на добытые средства выстроил себе небольшой замок. В
адрес этого предателя-каледонца сыпал руганью Моррис, сидя ежедневно в своем
кабинете и просматривая почту. Рядом, за соседним столом, исполнял службу
дядя Джозеф, ожидая с угрюмой миной указаний или раздраженными движениями
пера ставя свою подпись на бумагах, смысла которых абсолютно не понимал. А
когда свежеиспеченный шотландский землевладелец прислал уведомление о своей
вторичной женитьбе (на Давиде, старшей дочери преподобного Мак-Кроу), все не
на шутку боялись, как бы Морриса не хватил удар.
Рабочие часы в фирме Финсбюри были строго ограничены.
Даже чувство долга, присущее Моррису, не было настолько сильным, чтобы и он
мог долго выдержать присутствие в этих стенах, над которыми завис призрак
банкротства. Наконец наступала минута, когда главный надзиратель и его
служащие могли с облегчением вздохнуть и приступить к составлению планов на
день грядущий. Излишняя Спешка – родная сестра Безнадежного Промедления;
можно к тому же предположить, что Искусству Торговли оно приходится
племянником. Тем временем наш торговец провожал домой свою живую инвестицию,
как собачку на поводке, а доставив его в гавань холла, отправлялся на поиски
сигнетов , коллекционирование которых составляло единственную страсть в его
жизни. Тщеславие Джозефа было выше среднего уровня, это было тщеславие
просветителя. Свою вину он признавал, хотя грехов, совершенных против него
(взять, к примеру, того же шотландца), было явно больше, чем совершенных им
самим. Но даже будь у него руки по локоть в крови, он не считал бы себя
заслуживающим того, чтобы какой-то молокосос тащил его, как хозяин раба за
своей повозкой, чтобы он сидел, как арестант, в офисе своей собственной
фирмы, чтобы должен был выслушивать обидные замечания относительно всего
своего жизненного пути, чтобы кто-то проверял, как он одет и на месте ли
рукавички, прям ли воротник, чтобы его выводили на прогулку и приводили
домой, как младенца под присмотром няньки. Когда Джозеф задумывался над всем
этим, сердце его наполнялось горечью, он поспешно снимал шляпу, плащ и
ненавистные вязаные рукавички и спешно устремлялся наверх к Джулии и своим
блокнотам. Гостиная, к счастью, была помещением, куда власть Морриса не
распространялась, она считалась комнатой, принадлежащей старику и Джулии.
Она шила тут свои платьица, он же оставлял чернильные пятна на своих очках,
переписывая факты, лишенные взаимосвязи, и проводя статистические расчеты,
лишенные смысла.
Тут он иногда высказывал сожаление о своем участии в
тонтине.
– Если бы не эта несчастная тонтина, – пожаловался
как-то раз, – никто бы сейчас не следил за каждым моим шагом. Был бы я,
Джулия, свободным человеком. И свободно мог бы зарабатывать себе на жизнь
чтением лекций.
– Разумеется, дядя, – отвечала Джулия. – А то, что
Моррис лишил вас этого удовольствия, это, я считаю, только из-за его
скверного характера. Ведь эти милые люди с Кошачьего острова (я не
ошибаюсь?) вам писали и приглашали вас прочитать доклад. По моему мнению, он
должен был отпустить вас на Кошачий остров.
– В этом человеке нет ни капли интеллигентности –
вторил ей Джозеф. – Вокруг него жизнь бьет ключом, а ему это безразлично. С
тем же успехом мог бы жить в гробу. Ты только подумай, какие ему
предоставлены возможности! Другой бы на его месте ошалел от счастья. Какими
знаниями я мог бы с ним поделиться, если бы только он захотел слушать! Нет,
Джулия, у меня нет слов!
– Все равно, дорогой дядюшка, вам не следует волноваться, вы ведь сами
знаете, что, если будете плохо себя чувствовать, тут же вызовут врача.
– Увы, это правда, – покорно согласился старик. – Пойду
немного поработаю, это меня успокоит. – А затем, перелистывая страницы своих
записок, продолжил: – Я вот тут подумал, мне кажется, что раз у тебя руки
заняты, то, может быть, тебя бы заинтересовало…
– Ну конечно! – воскликнула Джулия. – Прочитайте мне,
пожалуйста, какую-нибудь из ваших прелестных историй, очень вас прошу!
Джозеф в мгновение ока снял с полки толстенный фолиант и нацепил на нос
очки, дабы не предоставить Джулии никой возможности для отступления.
– Итак, я бы хотел прочитать тебе, – сказал он, шелестя
страницами, – свою запись беседы с одним голландским дипломатом, которого
звали Давид Аббас, что на латыни означает аббат. Надо сказать, что затраты,
понесенные мной в течение этого разговора, окупились сполна. Дело в том, что
Аббас поначалу выказывал некоторую нетерпеливость, и это навело меня на
мысль, чтобы, как это сейчас называется, поставить ему выпивку. Тут всего-то
двадцать пять страниц. О, нашел это место, – прокашлялся и начал читать.
На самом деле доля вложений мистера Финсбюри в
финансовое обеспечение беседы составила, согласно его собственному
признанию, сорок девять с половиной процентов, сведений же, полученных им от
Аббаса, оказалось всего ничего. Джулии, которая вполне могла пропускать
слова дяди мимо ушей, было попросту скучно, для голландского же курьера все
это, по-видимому, должно было явиться настоящим кошмаром. Утешался он, надо
думать, тем, что мог регулярно прихлебывать из бутылки; а под занавес,
скорей всего, уже не довольствовался сдержанной щедростью Джозефа и заказал
бутылку за свой счет. Во всяком случае, в конце дядиных записей прозвучали
некоторые нотки удовлетворения: Аббас неожиданно стал слушать собеседника по
собственной и без принуждения воле и даже выдал ему какую-то дипломатическую
тайну. Джулия в этом месте оторвала глаза от своего шитья, а на ее лице
появилось некое подобие улыбки, но в этот момент в дом ворвался Моррис,
громко выкликая дядю и размахивая вечерней газетой.
Новости, принесенные им, были действительно важными.
Газета сообщала о кончине генерала-лейтенанта сэра Глазго Биггера, кавалера
многочисленных и высоких наград. С этого момента судьба тонтины была
полностью в руках Джозефа и Мастермана Финсбюри. Наконец-то для Морриса
засветила некоторая надежда. Правда, братьев никогда не связывали сердечные
отношения. Получив известие о том, что Джозеф отправился в путешествие на
Ближний Восток, Мастерман дал волю своему негодованию. «Это просто
неприлично», – заявил он. – «Попомните мои слова, следующее сообщение о нем
придет с Северного полюса». Об этом нелестном замечании путешественника по
возвращении, естественно, поставили в известность. Хуже того, Мастерман
категорически отказался присутствовать на лекции «Просвещение: его цели,
задачи и необходимость», хотя должен был занять место в президиуме. С того
времени братья вообще перестали видеться. Но до явного и окончательного
разрыва дело никогда не доходило. Джозеф (по настоянию Морриса) был готов
отказаться от преимуществ, какие предоставлял ему более молодой возраст,
Мастерман же всю жизнь имел репутацию человека положительного, которому
чужды любые проявления алчности. Таким образом, определенные предпосылки для
компромисса существовали. Моррис, перед которым неожиданно открылась
перспектива получить-таки свои семь тысяч восемьсот фунтов и избавиться от
несчастной торговли шкурами, поспешил в офис своего кузена Майкла.
Майкл пользовался в обществе неоднозначной репутацией.
Юристом он стал в довольно молодом возрасте, а поскольку не имел никакой
протекции в профессиональных кругах, то счел, что наиболее прямой путь к
успеху – это заняться делами, которые больше походили на подозрительные
аферы. Он был известен как адвокат, берущийся за совершенно безнадежные
случаи. Известно также было, что он в состоянии выжать показания из камня и
извлечь выгоду из выработанного золотого прииска. Ничего, стало быть,
удивительного не было в том, что в его офисе крутились люди, оказавшиеся на
краю пропасти, те, кому было нечего терять, а также такие, которым не
повезло со случайными знакомствами, растяпы, потерявшие компрометирующие их
бумаги, господа, которых шантажировали собственные лакеи. В частной жизни за
Майклом установилась слава человека, не чуждающегося радостей жизни, но
всеми также признавалось, что несомненные профессиональные знания и опыт
оказывали сдерживающее влияние на темперамент, а если речь шла о выгодном
помещении капиталов, то эффектности решений адвокат предпочитал их
основательность. Более того, а в нашем случае это важно, ко всей этой суете
с тонтиной Майкл относился с полным пренебрежением. Так что Моррис явился к
кузену, обуреваемый немалыми сомнениями в успехе своей миссии, отчего начал
излагать свой план с некоторым излишним возбуждением. Минут пятнадцать
адвокат не прерывал гостя, излагающего ему несомненные выгоды упомянутого
плана, после чего встал и, вызвав колокольчиком своего секретаря, произнес
одну-единственную фразу:
– Ничего не выйдет, Моррис.
Напрасно владелец кожевенной торговли умолял и убеждал, наведываясь в
контору кузена несколько дней подряд, упрашивая и взывая к голосу разума.
Напрасно предлагал он вознаграждение в размере тысячи фунтов, двух, трех
тысяч, напрасно от имени Джозефа провозглашал, что удовлетворится всего
третью суммы. Ответ был неизменен:
– Ничего не выйдет.
– Я тебя не понимаю, – заявил в конце концов Моррис. –
На мои аргументы ты не отвечаешь и вообще ничего вразумительного сказать не
можешь. Это просто твоя зловредность в чистом виде.
– Можешь быть уверен в одном, – мило улыбнулся в ответ
адвокат. – Никогда и ни в коем случае я твоего любопытства не удовлетворю.
Как видишь, я сегодня более разговорчив с тобой, поскольку это наша
последняя беседа на эту тему.
– Последняя?! – воскликнул с горечью Моррис.
– Самая что ни на есть, – подтвердил Майкл. – Не могу
допустить, чтобы мне кто-то мешал в рабочее время. А кстати, у тебя что,
никаких других дел нет? Так плохи дела в торговле шкурами?
– Это просто твоя зловредность, – повторил Моррис. – Ты
всегда меня ненавидел, всегда меня презирал, еще с детства.
– Ну что ты, какая там ненависть, – утешал его Майкл. –
Ты мне в каком-то смысле даже нравишься. Есть в тебе что-то привлекательное,
по крайней мере, издалека ты выглядишь вполне солидным и серьезным.
Кто-нибудь, не знающий тебя, вполне мог бы даже принять тебя за
романтическую натуру, человека, как говорится, с биографией. А говоря
серьезно, из твоих слов вытекает, что в кожевенной торговле продолжаются
неприятные сюрпризы.
– Так, – подвел итог Моррис, не обращая внимания на
слова кузена.– Сюда мне больше ходить незачем. Я должен увидеться с твоим
отцом.
– О нет, это тебе не удастся. Никто не может увидеться
с моим отцом.
– Хотелось бы знать, почему.
– Я и не делаю из этого тайны. Он очень болен.
– Если он и вправду так болен, как ты говоришь, то это
еще один довод, что тебе разумнее принять мое предложение. Но я все-таки с
ним увижусь.
– Вряд ли. – Майкл встал и позвонил секретарю.
Настало время, когда в соответствии с рекомендациями
сэра Фарадея Бонда, дипломированного медика, чье имя столь часто появляется
в бюллетенях о состоянии здоровья сильных мира сего, Джозеф был перевезен на
природу, в Борнмут, местность, знаменитую своим чистым воздухом. И вот, все
семейство, отряхнув с подошв городскую пыль Блумсбери, переместилась в эти
настоящие дачные джунгли. Джулия была этому искренне рада, поскольку ей
случалось заводить в Борнмуте интересные знакомства. Джону переезд не был по
нутру, поскольку городские развлечения он предпочитал радостям сельской
жизни. Джозеф выглядел равнодушным, ему было все равно где находиться, лишь
бы под рукой были перо, чернила и бумага и лишь бы не испытывать ежедневной
конторской пытки. Сам же Моррис был тоже отчасти рад отвлечься от
ненавистных торговых забот, к тому же здесь, на отдыхе, он мог полностью
предаться размышлениям над своими планами. Он был полон решимости преодолеть
любые препятствия, лишь бы отыскать свои деньги и раз навсегда избавиться от
шкур. На его взгляд, то, что ему не удалось до сих пор убедить Майкла, было
вещью поистине достойной удивления, принимая во внимание скромность его
претензий и размер тонтины, достигший уже ста шестнадцати тысяч фунтов.
«Если бы он только знал, как мне в сущности мало надо», – повторял про себя
Моррис. И когда он ночами вертелся на кровати, а во время обеда забывал о
еде, в купальной кабине о том, что надо переодеться, его мучила одна и та же
проблема: почему Майкл отказал?
Наконец как-то ночью Моррис ворвался в спальню брата и
разбудил его.
– Что случилось? – спросил Джон.
– Джулия уезжает завтра, – ответил Моррис. – Она должна
вернуться в город, подготовить дом к нашему приезду и нанять прислугу. Мы
тронемся за ней через три дня.
– Замечательно! – воскликнул Джон. – А зачем?
– Я знаю, зачем, – убежденно ответил брат.
– Знаешь? Что знаешь?
– Знаю, почему Майкл не идет на компромисс. Он не
может. А не может потому, что Мастермана нет в живых, и он от нас это
скрывает.
– Черт возьми! – выругался легковерный Джон. – А зачем
он это делает? Какой в этом смысл?
– Хочет захапать тонтину.
– Но у него же не выйдет. Нужно свидетельство врача.
– Ты что, никогда не слышал о продажных врачах? –
рявкнул Моррис. – Да их как муравьев в лесу. За три фунта купить можно.
– Нет, если бы я был коновалом, не согласился бы меньше
чем за пятьдесят, – заметил Джон.
– А Майкл, – продолжал Моррис, – завяз в этих делах по
уши. У всех его клиентов рыльце в пушку. Все его дела дурно пахнут. И лучше
его никто в них не разбирается. Можешь мне поверить, он себе все точно
спланировал. И план этот наверняка неплохой, ибо ловкач он отменный. Но я
тоже хитер, и терять мне нечего. Я еще сиротой школьным потерял семь тысяч
восемьсот фунтов.
– Не будь занудой, – прервал его Джон. – Ты уже
истратил куда больше, стараясь их вернуть.
« назад, в читальный зал