|
КАША
В Молотилово были только два Человека, заслуживающих упоминания:
фермер Коробухин и хозяин единственного магазина «Соль земли»
Полежаев. Каждый хотел превзойти другого по части накопления
капитала и вообще. Шансы фермера все-таки были выше – у Коробухина
был маленький колбасный цешок и в приложение к нему – свиноферма.
Хотя… свиноферма – громко сказано. Штук пятьдесят свиней слонялись
по загаженному загону, а спать забивались в низкий хлев,
разгороженный на клети. Колбасный цех по соседству их вовсе не
беспокоил. Они не видели столов с искромсанными тушами, бешеного
куттера и флегматичной фаршемешалки. Так и люди не задумываются,
существует ли ад. За свиньями ходила Людка – высокая, сутулая баба с
глухим мужским голосом. Людка была в прошлом ветфельдшером,
деревенские помнят, как она работала в колхозе. Потом Людка продала
родительский дом и уехала. Вернулась через несколько лет с маленьким
сыном. Прилепились они к какой-то старой куме, после смерти которой
Людка стала законной владелицей избушки с окошком «в ноги» – так
сильно погрузился домик в землю, прямо как старый списанный катер в
мелководную бухту. Вова, Людкин сын, лет в тринадцать уже стукался о
матицу головой, а лет в пятнадцать из серой избушки ушел. Людка не
стукалась – она всегда ходила согнувшись. Чтобы ходить за свиньями –
само то. Коробухинские свиньи были у Людки как у Христа за пазухой.
За кормлением, режимом, случками, опоросом, молодняком Людка следила
вдохновенно. С Людкой как-то анекдот вышел – поехала она в райцентр,
в аптеку, а там спросила двенадцать тестов на беременность. Нет, вы
представьте, входит такая жуткая баба, распространяющая вокруг
стойкий свиной запах, и просит двенадцать тестов на беременность!
Тестами Людка определяла супоросая ли свинья, чтобы знать, кого
резать, кого нет. У свиней все, как у людей, оказывается. Когда
свиней резали, Людка забивалась в угол всем своим сутулым костлявым
телом, чтобы свиньи не заподозрили ее в соучастии.
Коробухин Людку не замечал, а жена его Тома Людкой брезговала. Тома
во двор выходила редко. Иногда заходила в «Соль земли». Посмотреть.
В витрине лежала коробухинская колбаса. Коробухин с Полежаевым
договорились – только она. Жители Молотилова обреченно ели
коробухинскую колбасу, которая не всегда была хороша. Чаще дрянна
была колбаска. Возил Коробухин свою колбасу и по району. Одно время
брали хорошо, а потом другая колбаса коробухинскую потеснила. А
Полежаев в это время купил машину – иномарку. Вся деревня только о
ней и говорила. Полежаева распирало-распирало и расперло
окончательно. Коробухин же мотался на старом «шиньоне». А ведь у
него был цех! Коробухин все накопленное бахнул, ссуду взял, но купил
джип, против которого Полежаевская иномарка была как Моська против
слона. Полежаев, понятно, сразу сдулся. А Коробухин никак не мог
остановить свое триумфальное шествие на джипе: пил и катался вторую
неделю. В протоколе записали: «В состоянии алкогольного опьянения…
не справился с управлением… смерть в результате многочисленных травм
несовместимых с жизнью».
Тома вышла из дома и дошла ногами до кладбища. Правда, было
недалеко. Людка кормила свиней и никуда не выходила. Счастливая
Людкина жизнь кончилась. Тома поняла, что неутомимого матерщинника
Коробухина нет, джип разбит, ссуда горит, цех стоит, колбасу
Полежаев не берет – даже на поминки пришлось покупать в «Соли земли»
мыльного вида «варенку», и виновата во всем Людка.
Тома стала выходить из дома каждый день. И только за тем, чтобы по
часу-полтора визжать на Людку. Тома визжала высоким женским
голоском, Людка гудела низким, мужским, свиньи блаженно хрюкали –
все какое-то разнообразие. Свиньи на самом деле ушлые и любопытные.
Тома продала остов джипа, оборудование из цеха («Дура! За гроши», –
плюнул Полежаев), всех свиней забили. Все, Тома заперлась. Людкину
зарплату за четыре месяца она не выдала. Людка приходила, стучала,
сидела подолгу на крыльце. И Полежаев приходил спрашивать старый
Коробухинский долг. Тома, наконец, сдалась – Полежаев вынес из дома,
что ему понравилось, Людке Тома отдала шаль. Шаль Людка бросила в
загон, где резвились месяц назад свиньи, и пошла наниматься к кому
придется. С ней остался самый верный ее заработок – кастрация
боровков. Тома и этого не умела. Постепенно продавая последние вещи,
Тома ездила в больницу доказывать, что у нее тяжелая сердечная
болезнь. «На инвалидность собралась», – сообразили молотиловцы. Но
инвалидность Тома не выходила, сказали, хорошее у нее сердце, а все
болезни – от нервов.
Конечно, все жалели Людку, лишившуюся хозяина и работы. А про Тому
говорили, так, мол, ей и надо, похлебай нашего. У Томы детей не
было. А у Людки, помните? был сын Вова. Людка про него ничего не
рассказывала, но добрые люди и без того оповестили – сидит как
миленький. Когда Людка, переживавшая больше о гибели свиней, нежели
хозяина, успокоилась, в Молотилово пришло заказное письмо. Пришло
прямо к Людке. Еле-еле сообразили всей деревней, что там написано.
Оказывается, сын Людкин Вова погиб – застрелили в Москве, но у него
была там хорошая квартира, которую Людка может получить так или
деньгами. Денег выйдет много – несколько миллионов. Людка на все эти
новости не всколыхнулась, тупо выслушала, что сына нет, а миллионы
есть – плакать не стала, но впала в какую-то задумчивость. Может,
вспоминала Вову? Или думала, как с богатством управиться? Потом она
заняла денег и уехала.
Молотиловцы ждали Людкиного
возвращения как продолжения сериала. Тут пошли в ход разные истории.
Кто-то предположил, что Вова стал большим бандитским авторитетом,
разбогател страшно, потому его и «хлопнули». Другие спорили,
нашелся, дескать, Вовин папа, который неизбежно должен был где-то в
природе существовать. Он и помог, раскаявшись, сыну, которого не
растил. А застрелили Вову, потому что Москва, там всех подряд
стреляют.
Полежаев не участвовал в
разговорах. Полежаева распиливала лобзиком мысль – у кого-то в
Молотилове будет больше денег, чем у него. Тогда он придумал еще
один Коробухинский долг и сообщил об этом Томе, которая непонятно
уже чем жила.
Людка
приехала в ноябре. На ней красовалась толстая цигейковая шуба,
которая висела на тощей Людке как бурка на чечене. На редких
Людкиных волосах была «химия», превратившая Людкину голову в подобие
одуванчика, неоднократно побывавшего под дождем и ветром. Под шубой
болтались пиджак и юбка, кофта с рюшками. Людка оделась. В этаком
виде на другой день она пошла к немцам Кохам.
Кохи уже четвертый год сидели в русском плену: дом продать не могли,
а выехать в Германию, не продав дома, не смели. Это было бы не
по-немецки. Германия уже заждалась стариков Кохов. Кохи же каждую
весну красили забор и лавочку, чтобы дом имел выигрышный вид, и сами
потом все лето на этой лавочке сидели, как два мотыля, поджидающие
окуня.
Людка пришла в шубе
и спросила: «Сколько?». Кохи долго ждали этот вопрос и потому тянули
удовольствие. Кох сказал, что дом он строил лично, фундамент –
ленточный. Полы не скрипят – легонький Кох попрыгал, как
прихваченный ревматизмом кузнечик. Все было белым-бело выбелено,
желтым-желто выкрашено, и Кохи сказали – «сто пятьдесят». Людка,
набравшаяся в Москве, или где она там была, коммерческой
развязности, сказала «сто».
– Какая ямка! – Кох подтянул резервы, распахнув подполье.
– Забирайте с собой, – посоветовала Людка.
– Сто мешков картошки, – стала урезонивать сама Кохова.
– И картошку с собой, – не сдавалась Людка.
– Баня, летняя кухня, – за окном как полки в засаде виднелись
постройки.
– Сто, – Людка даже не
глянула в окно.
– Банки, ведра,
четыреста луковиц гладиолусов, – лепетала Кохова, но это уже была
капитуляция. Полная и безоговорочная.
Кохи съехали к родне с деньгами. Людка привезла новую мебель.
Деревня восхищенно наблюдала, как в бывший Кохов дом заносили
здоровый плюшевый диван, словно бегемота в цветочках. Картины с
водопадами в золотых, похоже, рамах повисли на беленых стенах,
тяжелые шторы утопили в себе окна. В большие хрустальные вазы Людка
натолкала тряпичные букеты роз. Пол, который не скрипел только
тогда, когда прыгал старый Кох, совершенно скрылся под красно-желтым
ковром. С потолка того и грозила рухнуть люстра с восемью тюльпанами
и сидящим на основании ангелочком. На самом видном месте улыбался
Вова – Людка вставила в рамку его старую школьную фотографию. У Вовы
топорщились волосы, а под левым глазом были едва заметны следы
синяка, такого привычного, будто врожденного.
– Здесь теперь будем жить, – сказала Людка Вовиной фотографии.
На другой день Людка заперла красивый дом, наняла машину и куда-то
уехала. Во двор пришли два мужика, стали что-то колотить и строить.
Скоро были готовы загоны и теплый свинарник. Людка привезла первую
партию поросят. «Ландрасы», – пояснила она. Слово прозвучала
загадочно, как кенгуру, а свиньи были… ну, как свиньи. Потом
приехали сибирская северная и брейтовская породы. Людка сказала, что
свиньи стоили ей дороже дома. «Ну, начала деньги мотать», – осудили
молотиловцы. И только Кохи, досиживавшие последние дни на чемоданах,
одобрительно кивали головами, давая наказы родне скорее занимать
очередь на будущий Людкин приплод.
На магазине «Соль земли» появилось объявление, написанное Людкиной
рукой: «Нанимаю Тому Коробухину ходить за моими свиньями. Оплата –
тысяча рублей в день, которую гарантирую. Выходить на работу завтра
к семи утра». И подпись: Людмила Леонидовна Куцко.
Возле объявления немедленно собрался стихийный митинг. Прилет
марсиан наверняка не наделал бы в Молотилове такого шума. Людка
нанимает Тому за тысячу рублей в день!
– Я согласен за пятьсот – так и скажу, – решился хромой Гена –
сторож магазина, который за пятьсот работал месяц.
– Обманет, таких денег быть не может, – рассудил сам Полежаев.
– Да она их под процент в банк положила, у нее теперь процент
идет, – пояснила Валентина Федоровна, бухгалтер сельсовета.
– А чего за пятьсот? Я и за сто согласна, – сбила цену Карлова.
Народ не расходился – ждали Тому, ну, должна же она была появиться,
ну…Тома, ну! Тома пришла ближе к вечеру. Все расступились. Тома
прочитала объявление и попросила хлеба в долг.
– Под зарплату что ли? – спросил находчивый Полежаев.
Тома невнятно кивнула.
– Там еще за
Коробухиным долг, помнишь? – настаивал Полежаев.
Тома снова невнятно кивнула.
Вечером в крашеный Людкин забор
истошно застучали. Опасливо высунувши нос, Людка увидела Бабаньку –
молотиловского махрового алкоголика, получившего прозвище из-за
манеры называть женщин «бабаньки»:
– Бабанька, моя хорошая, – защебетал Бабанька, – я все для тебя
сделаю, все в лучшем виде сделаю. Опохмели, и завтра как бритва –
чисто, быстро, все сверкает. Моя хорошая, э, бабанька… Мне твоих
денег не надо, а просто бабанька ты хорошая. Покормишь там, чуть с
устатку – и я готов за тебя, бабанька. Я управляющим работал на
втором отделении. Да мы же вместе работали, бабанька, я помню тебя,
сопливую. Да я ж по-хорошему, бабанька, опохмели, тебе говорю.
Бабанька долго еще объяснялся перед забором, наконец, на забор
помочился и пошел прочь.
В семь утра
Тома Коробухина пришла на работу. Развела огонь под котлом, чтобы
варить свиньям пойло. В сарае стояли мешки с крупой. С хорошей
крупой, которую едят люди: пшено, перловка, рис, овсянка. Тома
варила свиную кашу с витаминами из пакетика, следя, чтобы та не
пригорела. Людка в цигейковой шубе наблюдала этот процесс, то и дело
отпуская: «Косорукая…безмозглая…воловая... ворона квелая». Тома не
спорила, очевидно, была полностью согласна. Покормив свиней, Тома
потихоньку соскребла чуть каши и поела сама.
Людка сидела дома, пустыми, мокрыми глазами уставившись в телевизор.
В большой цветной телевизор, пытавшийся доказать Людке, что
существует большой цветной мир. По дому шмыгал маленький ландрас,
потряхивая мясистыми ушами. Пришел Полежаев. Увидев поросенка в
доме, Полежаев оторопел, а поросенок ничего – вроде заулыбался.
Свиньи, как крокодилы, всегда вроде чуть-чуть улыбаются, и нет
ничего более умиротворяющего, чем мертвая свиная голова: глаза
полузакрыты, и неповторимая свиная улыбка. Полежаев сразу перешел к
делу, с ненавистью глядя на миллионершу Людку, до того тощую, что
она даже не продавливала диван, на котором сидела:
– Твоя работница должна мне двадцать тысяч, ее зарплату отдавай мне.
Людка заплела из длинных, шишковатых пальцев убедительную фигу и
молча показала Полежаеву. Тот шумно вышел. Людка поймала ландраса и
долго гладила длинными шишковатыми пальцами его мягкую щетинку.
Тома работала у Людки, Людка платила Томе, и та больше не ела кашу
из котла. Но продолжала ходить за свиньями и терпеть Людкины
попреки. Людке в каждой свинье мерещились признаки опасной болезни,
и тогда она стращала Тому:
– Умрет свинья, ты – следом.
Но Тома и
на это не возражала, ничего не имея против.
Людка открыла магазин, перестроив Кохову летнюю кухню. Назвала его
«По дешевке». Скоро «Соль земли» оскудела. Все шли в Людкин магазин,
потому что цены там были с полежаевскими не сравнить – все по
дешевке. В кассу к Полежаеву постучалась коммерческая смерть.
Полежаев сравнял цены, Людка снова сбавила. Похоже, она торговала
себе в убыток. Однажды Полежаев, завидев чумного с перепоя Бабаньку,
позвал того к себе, напоил, накормил и что-то терпеливо объяснил,
потом еще раз объяснил, потом сказал, что убьет Бабаньку, если что.
Бабанька икнул, кивнул и пошел прочь.
На
другой день он явился в «Дешевку» и потребовал Людку. Людка пришла
вся в крови – с Томой они кастрировали свиней. Бабанька попросил
опохмелить, а потом он, дескать, что-то расскажет. Людка немедленно
велела выдать Бабаньке, чего он пожелает, почуяв в нем перебежчика.
Выпив, Бабанька мысленно протрезвел и довольно связно изложил Людке
Полежаевский план. За спасение Людкиного имущества Бабанька просил
пожизненную заботу о его, Бабанькином, здоровье. Людка заботу
пообещала, а поджог магазина не только не отменила, но еще и дала за
него предоплату – ящик водки.
Разделавшись за неделю с предоплатой, ничего не соображающий
Бабанька пошел поджигать Людкин магазин. Он разложил соломку и
чиркнул спичкой. Соломка сгорела попусту. Из магазина вышли два
милиционера и Людка. Бабанька ничего скрывать не стал, сказал, что
магазин попросил поджечь Полежаев, грозя, что убьет Бабаньку. Но
Бабанька, видите? Сделал все понарошку. На Полежаева завели
уголовное дело. Он бросился к Людке, призывая Людмилу Леонидовну к
миру и согласию, Людка показала ему все ту же фигуру и так же молча.
Хромой Гена, поразмыслив, решил, что час его пробил. Конечно, он
хромой, но у него по этому поводу есть пенсия, компенсирующая
малозаметный недостаток. Полежаеву наступает конец, чего сторожить
пустой магазин, если можно стать хозяином в полном? Гена пошел
свататься к Людке, мысль свою он изложил коротко и ясно:
– Хорошая ты женщина, Людмила Леонидовна, выходи за меня.
Людмила Леонидовна не отличалась оригинальностью – Гене она показала
то же самое, что и Полежаеву, – костлявую фигу с далеко высунутым
большим пальцем, дрожащим как жало змеи.
Гена был раздавлен и унижен. Паршивый Бабанька стоит в «Дешевке» как
свой, любезничает с бабаньками-покупательницами, а Гена изгнан с
позором. Гена, как хромой волк, покружил еще вокруг Людкиных
владений, и наткнулся на Тому. Сметливый Генин ум молниеносно
произвел расчеты – одна тысяча на тридцать дней равняется тридцати
тысячам. Через пару дней, а чего деньги зря терять? Гена пришел к
Томе с тем же, что и к Людке, предложением. Он тоже был
неоригинален:
– Хорошая ты женщина,
Тамара Сергеевна, выходи за меня замуж.
– Я ссуду гашу, – призналась Тома в своем темном прошлом.
– Сколько? – заинтересовался Гена. Выслушал, мгновенно произвел
подсчеты. График его устроил. Скоро Гена переселился к Томе.
Людка не могла лопнуть от злости лишь потому, что нечему было
лопаться, она могла только рассыпаться. И потому Людка уехала,
запустив перед этим Томе в лицо гнилой картошкой, которую
подслеповатая Тома, не разглядев, положила в свиной котел. Тома
продолжала ходить за свиньями, вечером возвращаясь к Гене, который
уже строил планы по возрождению Коробухинского колбасного цеха.
Людка вернулась такой же злой, как и уехала. Накричала, что у свиней
авитаминоз, и лично высыпала в кашу два пакета витаминов. Свиньи,
плотно покушав, начали отчего-то носиться и визжать как резаные.
Потом стали заваливаться, дрыгая ногами. На дворе становилось все
тише и тише – к вечеру все свиньи, все как одна, сдохли. И ландрасы,
и белые, и брейты. Фонарь на столбе освещал свиное побоище, котел и
Тому, которая не ушла домой, ожидая своей участи. Людка вышла и
сказала: «Ну?» Тома вяло подошла к котлу. Тома доставала кашу и,
давясь, ела. Людка смотрела на Тому всем своим существом. Тома ела
кашу, уже холодную, ледяную. Людка решительно бросилась к котлу,
пачкая рукав цигейковой шубы, полезла на дно, соскребла каши и
съела, будто бы даже с большим аппетитом. Тома стала жевать живее, и
Людка ее немного оттолкнула, запихивая в рот холодные комки, роняя в
рукав.
Когда Людка
очнулась, она увидела в сантиметре от своего носа белый потолок, за
потолком – бетонную балку, за балкой – крышу, шифер, небо, звезды,
планеты. Людка шатнулась, нос погрузился в потолок как в туман. Нет,
это нос был туман, а потолок обычный больничный. Одновременно с
потолком Людка увидела себя на кровати, себя худую и длинную под
простыней и с трубками в носу. На соседней кровати лежала маленькая
Тома, в точности так же утыканная. Над Томой висела белая паутина,
то сжимаясь, то разворачиваясь. Потом нити паутины стали сматываться
в клубок, одна нитка цеплялась за Тому, но клубок поднимался выше и
выше. «Помрет», – подумала Людка, пытаясь остановить
клубок. Тома врезалась в Людку.
– Куда? – сурово спросила Людка.
– У
меня там ребенок, – промямлила Тома, – четыре дня прожил и умер.
– Вова тоже умер, – напомнила Людка.
– Пойду я, – виновато сказала Тома. В точности так она прощалась
после каждого рабочего дня.
– Ненавидишь
меня? – спросила Людка, – за что ты меня ненавидишь?
– А ты меня за что?
– Прости, – решительно сказала Людка.
– Ты меня прости, – шепнула Тома следом.
Людка очнулась и увидела белый больничный потолок. На его нормальном
месте. Скоро Людку перевели в обычную палату. Там Людке пояснили,
что с ними и свиньями случилось. Кто-то, скорее всего Полежаев,
вместо витаминной добавки насыпал крысиной отравы в свиную еду.
Свиньи сдохли, а Людка с Томой, выясняя причину, отравились. Людке
меньше досталось, а Тома плоха. Может, и не выживет. «Выживет», –
отрезала Людка. Людка напросилась ходить за Томой. Часами сидела
возле Томы, то и дело отряхивая простыню.
– Люд, ты чего ее беспокоишь? – заметила медсестра.
– Паутину снимаю, – серьезно сказала Людка.
Медсестра, посмеявшись шутке, ушла.
Когда Тома очнулась, она увидела Людку. Людка спросила: «Ну?» – и
Тома слабо улыбнулась. Скоро Людка кормила Тому жидкой кашей с
ложечки. Тома плохо управлялась с губами и языком, а Людка ворчала:
«Свинья, ой, свинья». Тома знала, что свинья у Людки не
ругательство, а хорошее ласковое слово. Из Молотилова приезжал
Бабанька с передачами из «Дешевки», потешая все отделение:
– Слышь, бабанька, передай моим бабанькам: бабаньке Людке и бабаньке
Томе. От Бабаньки, скажи.
Гена не приезжал. Да и кому он был нужен, этот Гена?
|
