Лучше поздно, чем никогда Уникальность книги уже в том, что ее автору – 95 лет. И всерьез писательским трудом Александр Каптаренко занялся только на девятом десятке. В советское время успел напечатать всего лишь несколько фельетонов в заводской многотиражке. Первая книга рассказов увидела в свет в 2000 году, вторая в 2004-м…
      В своей новой книге автор тоже не изменяет излюбленному жанру. Рассказы Каптаренко — небольшие по объему и очень разные по тематике. Подкупают они, прежде всего, незамыленным взглядом на многие привычные вещи, наблюдательностью автора, его мягким юмором и умением прописывать текст, что не очень часто встретишь в сегодняшней литературе.
     Родился Александр Каптаренко в Петербурге в 1912 году. По профессии он – инженер-конструктор. В Сибирь попал, когда Ленинградский авиационный завод, где он работал, был эвакуирован в Новосибирск. Прочитать новую книгу стоило бы уже ради его рассказов о Новосибирске военных лет. Автор развеивает ряд устойчивых мифов о том времени, рисует очень убедительную и занимательную картину устройства быта и нравов новосибирцев, рассказывает о порядке работы на авиационном заводе, о любви, о создании «походных» семей и проч.

Первым делом самолёты…

     – До нашего приезда Чкаловский завод выпускал истребители И-15 и И-16 (их называли «курноски»), имевшие скорость менее 500 км и вооруженные одним пулеметом, – читаем в книге. – У немцев же «мессершмитты» и «хейнкели» летали со скоростью 650 км и были, кроме пулеметов, вооружены пушкой. Вот и пришлось начинать производство современных машин.
     Первой стали осваивать модель Лавочкина. Это была хорошая машина, но очень трудоемкая в изготовлении. Особенно много времени уходило на выклеивание фюзеляжа из шпона. Не знаю, сколько удалось выпустить этих самолетов, но помню авральную работу по освоению самолета Як-3 конструкции Яковлева. Он был гораздо проще — фюзеляж из стальных труб обтягивался прочной материей, проще было и крыло. Перед заводскими конструкторами была задача сделать оснастку и приспособления такими, чтобы самолет могли делать женщины и дети. И через несколько месяцев производство было налажено. Этому способствовали созданные нами конвейерные линии для сборки фюзеляжа, крыла и машины в целом.
       Самыми тревожными, вспоминает автор, были дни октября 1941-го, когда по радио вместо «говорит Москва» три дня звучало «говорит Куйбышев». «Казалось, что катастрофа неминуема… Только после декабрьского контрнаступления под Москвой появилась надежда, что не все потеряно, и мы работаем не зря…»
      К сибирской зиме питерцам пришлось освоить новые, прежде неизвестные им формы одежды – такие как «ушанки» и «чуни». Валенки для зимы они покупали сами, а чунями – глубокими галошами, сделанными из старых автомобильных камер, – обеспечивал завод.
       О деликатесах, естественно, очень скоро пришлось забыть. К весне 1942-го, чтобы как-то продержаться, народ взялся за самообеспечение себя картошкой. Вскопано было все, что можно, даже боковые части улиц. Рабочие авиационного завода получали для этого земли за летным полем. Для самовывоза обзаводились тележками, которые заимствовали с территории завода. Заводское начальство понимало ситуацию и не препятствовало этим нарушениям порядка. Картошка потом очень пригодилась, когда к питерцам стали приезжать их семьи из блокадного Ленинграда.
      Решение организовать эвакуацию семей рабочих и служащих питерского завода было принято весной 1942-го. И потом завод сделал много, чтобы вернуть полуживых приезжих в нормальное состояние: были и регулярные медицинские осмотры, и специальное питание…

      Очень долгое время по прибытии в Новосибирск, вспоминает Каптаренко, его и его товарищей не оставляло чувство неприкаянности и одиночества. «Мы ощущали себя, как оторванные от дерева листья… Неопределенность положения была еще в том, что в любой день каждый мог быть отправлен на фронт. Я думаю, это оправдывает некоторое снижение моральных норм». Чувство неприкаянности стало причиной того, что, едва успев ступить на перрон новосибирского вокзала, прямо у эшелона, многие начали договариваться о совместном проживании. Каптаренко на этой волне тоже было предложил «одной девушке с красивым профилем» жить вместе. «Но оказалось, — пишет он, — что у нее было более солидное предложение (а в Питере со мной целовалась)». Получил он отказ и от другой красавицы, которую за ее округлые коленки прозвали «Коленки». Со временем, однако, девушка у автора воспоминаний появилась. И это несколько усложнило жизнь, когда в Новосибирск прибыла его семья из Ленинграда.
      Эшелон с семьями, читаем в книге, пришел в город неожиданно и многих застал врасплох. Когда рано утром раздался стук в дверь и появились жена героя книги с сыном, то в его комнате она застала не только новосибирскую подругу, но и еще двух девиц. (Надо ж было тому случиться, что как раз в эту ночь они напросились переночевать). Прибывшим блокадникам, впрочем, было не до выяснения отношений. «К счастью для меня, восприимчивость окружающего у них была близка к нулю. Правда, жена все же тихо (они все говорили очень тихо) заметила: «Ничего другого я и не ожидала«. Приезжие девушки мгновенно упорхнули, а подружка отвернулась к стене». История, схожая с этой, вспоминает автор, случилась и в других местах. «Рассказывали, что один муж убедил приехавшую жену, что товарищ Сталин разрешил на военное время иметь по две жены, и та якобы согласилась…»
      Тогда Каптаренко еще не знал, что с семьей в конце концов ему придется расстаться: жена и сын уедут в Ленинград… А на него обрушится новая, как он тогда считал, самая настоящая любовь. Так он и останется навсегда в городе, который когда-то представлялся ему неизвестным островом, приютившим растерянных, неприкаянных людей.
      Воспоминания Александра Каптаренко, к сожалению, заканчиваются первыми послевоенными годами. Хотя, как представляется, он мог бы рассказать много интересного и о других годах новосибирской жизни. Но что касается более позднего времени, то, как пишет Каптаренко: «Вторая половина этого ужасного века более известна, и заинтересовать читателя чем-либо значительным я не берусь…» Удивительно, но к теме любви, столь любвеобильный в своих воспоминаниях о жизни Новосибирска в военные годы, в других своих рассказах автор не обращается. Возможно, причина в том, что к писательству он обратился в зрелые годы, когда уже гораздо больше тревожат иные, более серьезные, философские темы. Хотя, согласитесь, что может быть серьезнее любви?..