Захаров Владимир
«Весь мир
- провинция»
Поэт Натан Злотников, отвечавший за поэзию в журнале «Юность», стараясь скрыть какие-то не совсем, наверное, поэтические чувства,
сказал однажды Захарову: «Ваши стихи, конечно, лучше тех, которые мы печатаем, но поскольку
по вашим глазам я вижу, что вы можете написать еще лучше, то печатать вас мы не будем».
Владимир Захаров (р. 1939) – известный физик и математик, действительный член РАН (с 1991-го), регент-профессор математики Аризонского университета, завсектором математической физики в Физическом институте им. Лебедева, лауреат Государственных премий СССР и РФ, медали Дирака. Как говорится, и т.д.
Не секрет, что многие – в том числе вполне состоявшиеся – ученые пописывают стихи, относясь к этому занятию как к некоему сокровенному делу и крайне болезненно реагируя" на критику, как правило, совершенно заслуженную. Ум, эрудиция, научный талант не защищают, увы, от графоманских неврозов. По счастью, к Владимиру Захарову все это не имеет никакого отношения. Перед нами действительно редкий – по крайней мере, в наш век специализации – случай, когда крупный ученый является одновременно и крупным поэтом. Не берусь читать в сердцах и рассуждать о механизмах внутреннего переключения, совершаемого Захаровым, однако результат перед нами.
Нынешний том – второе по счету избранное автора (после тома «Перед небом»; М.: Время, 2005). Тексты распределены по циклам, выстроенным более или менее в хронологическом порядке. Это позволяет проследить поэтическую эволюцию Захарова, очевидную, хотя и не вполне линейную. Будучи в юности одним из основателей клуба поэтов новосибирского Академгородка, Захаров, таким образом, оказался участником шестидесятнического поэтического бума. Не будучи в полном смысле слова андеграундным или самиздатским поэтом, он не был и поэтом сколь-нибудь советским, разрешенным, допущенным к печатному станку. Позднее признание Захарова-поэта отчасти связано именно с этим отсутствием в поле поэтической жизни, хоть официальной, хоть неофициальной.
Это самостоятельное, отдельное положение Захарова очень характерно и во многом адекватно его стихам. Их сложно встроить в какую-либо четкую традицию. Прозрачная интимная лирика соседствует с язвительными гражданскими мотивами, классическая силлабо-тоника – со свободным стихом (в котором поэт чувствует себя ничуть не менее уютно, что далеко не распространенное явление среди старших поэтов). Захаров принципиально отказывается от единства формального метода в пользу целостности мировоззренческой. Пожалуй, ее характеризуют жесткость взгляда на мир, отсутствие иллюзий, – не приводящих, впрочем, ни к цинизму, ни к мизантропии. Впрочем, назвать эту позицию сугубо стоической также было бы упрощением: Захаров отнюдь не чужд иронии, в том числе и самоиронии, способен он и к особому «сакральному юмору»,
своего рода игре с метафизикой. Особо следует отметить обостренное социальное, или даже лучше сказать, антропологи-ческое чувство – и истории (как в блестящем верлибрическом гротеске «Барабаны»), и современности:
«Деревья протянули руки,
Хотят схватить! Куда, куда ,
Бежать, когда акульи внуки,
В прудах пируют без труда.
Нам видны океана скулы
И всех притонов Колымы.
Привет от бабушки-акулы,
Вот все, что заслужили мы!»
Данила Давы
СТИХИ
* * * Хорошо бы при жизни прославиться, Научиться цениться и нравиться, Чтобы даже Венеры в мехах О моих говорили стихах. Укрываться на даче по году, Изредка появляться к народу И с высокой трибуны народу Говорить про любовь и природу. Чтоб ко мне приезжали к обеду Рилькеологи и лорковеды, Чтоб раввины и даже брамины Поздравляли меня в именины. Я недаром мечтаю о многом, Я ведь чувствую связь свою с Богом, Но не явится бог из машины, Чтоб меня вознести на вершины. И, скорее, свой век кипяченый Я отбегаю крысой ученой, И стихи залежатся в коробке, Пожелтелы, надменны и робки. Хорошо еще, если потомок Будет столь образован и тонок, Что почтение предку воздаст И – кто знает! – быть может, издаст. * * * Галечник есть, виноградник, Столики, тощие кошки, Ветер с зеленой горы Светлым вином заливает Румянец волны голубой. Что это? Или геты и даки Снова вернулись, и в облачном виде Своих загоняют овец розоватых? Что это? Или флейтист поднебесный Луч над холмом распрямил словно флейту? Видно, уж нам Пора выбираться отсюда, Овидий… Солнце над крабиком мертвым садится, Ломтик лимона мильон пузырьков облепляют, Трезвый фотограф выручку рядом считает, И над углями бьется огня язычок. |
Дом Дом стоит на холме, перед домом посажены астры, отражается в стеклах осеннее солнце и блестит под коньком объектив телескопа, нацеленный в небо. Много желтого в травах, выпал снег и растаял, травы снова подсохли, колеи на дорогах заплыли. День разрезан на множество узких лучей, астр пятно голубое на склоне видно издали блеклым размывом. Дверь открыта и хлопает. Звука не слышно, непорочная грязь на дороге в сорочьих следах, лес прозрачен внизу, к набегающей речке спускается в желтой листве, не скрывающей почву. Наверху серый гравий, штакетник в облупленной краске, крыша, редкие тучи над крышей, и на крыше вертушка-флюгарка ловит ветер, послушная ветру, стрекочет и ерзает, словно живая. * * * Река с невысокими берегами, уходит в камыши треугольный след от лодки, вытягивая шеи, плеща крылами, взлетают утки, им пора собираться на юг. Летом в этих местах высокие травы, а сейчас они высыпали из коробочек семена и наполнили воздух запахом горьким, по утрам на осоке вырастают пальчики льда, но они еще слабы, чтобы шею реки охватить. Как быстро зеркало реки распрямляется! Никто не шагает по ней, как посуху... А если б прошел – как быстро бы гладь залечилась! Человек погружает в воду ладонь, и паук-водомер от него убегает. |