Секс как особое состояние воды
Небо душно и пахнет сизью и выменем.
О, полюбите, пощадите вы меня!
Я и так истекаю собою и вами,
Я и так уж распят степью и ивами.
Велимир Хлебников
Никифор был подлецом, и Мария знала это с самого начала.
Она помнила об этом всякий раз, когда Никифор вытирал кусочком черного хлеба тарелку после ужина. Держал ее одной рукой, а второй бережно вытирал – будто вечно-голодный арестант.
– Ты что, не наелся? – спрашивала Мария, терзаясь, отворачиваясь. И с грохотом обрушивала поварешку в кастрюлю.
Грохот был нужен, чтоб выразить сокрушительный гнев Марии. «Мое терпение кончилось, кастрюля переполнена! – как бы заявляла Мария этим гордым действием. – Я выплесну, выплесну мои чувства наружу, так и знай!»
Поварешка, погружаясь в суп, всхлипывала.
Никифор не отвечал ничего. Он был загадочен.
«Подлец», – делала вывод Мария.
Каждый вечер Мария ждала Никифора к ужину, и разогревался в кастрюле суп, и температура приближалась к точке кипения, и приходил к ужину Никифор. Мария молчала, она сжимала губы, а суп закипал, и, не выдержав давления внутри кастрюли, начинала подпрыгивать крышка, и гнев Марии вырывался грозным облаком пара, обещая испепелить и задушить, угрожая окутать горячим теплом и зацеловать – чтоб он задохнулся...
«Чтоб он задохнулся, подлец», – мстительно думала Мария.
Никифор смотрел на Марию голодными глазами. В сущности, Никифор был ничтожным человеком – измученным и тщедушным, с большой головой и круглыми печальными глазами. Все, кроме головы, у Никифора было худенькое и жалкое. Ну, почти все.
А еще Никифор спал со всеми бабами в округе, которые были не против.
– Подлец! – гремела тарелками Мария по утрам, когда он уходил.
– Свинья! – выплескивала она ведро воды на пол – днем, когда Никифора не было дома.
Вода звенела, как водопад, солнце падало в чисто вымытое окно, и брызги искрились. А Мария садилась в лужу и плакала, умножая количество воды.
Каждое утро Никифор, ссутулившись, уходил из дому, и его нельзя было удержать, как нельзя схватить руками слабую тень. Мария молчала, лежа в постели, а потом, услышав звук хлопнувшей двери, давала себе волю и стонала, закрыв голову подушкой. Ей представлялась сковородка, на которой жарят в аду – она мечтала, чтоб ее постель стала такой сковородкой, и чтоб Никифор лег в нее вечером и зашипел, как шкварки.
«Подлец», – думала Мария.
«Подлец», – вздыхала она, сладко зажмуривалась, растягивалась на постели, ждала вечера.
А тем временем засуха сжигала беззащитный огород Марии – такой домашний, ухоженный, маленький огород.
По утрам Никифор уходил, шел мимо, по улице, вдоль забора, и ласковая ботва тянулась к нему с грядок. И всемирное – большое-большое, на весь земной шар – равнодушие убивало прямо под землей влажные малиновые редиски, заставлял их сохнуть и дрябнуть. Они задыхались, не успев выйти из детского возраста – умирающие старички размером с горошину.
Никифор не любил Марию, и она знала это с самого начала. С того момента, когда оборванный мужик постучался в ее дверь и посмотрел на доверчивую Марию грустными темными глазами.
«Пусти, дура, переночевать», – говорили глаза.
От этого нежного «дура» Мария задохнулась, почувствовала жаркий удар в груди и чуть не расплакалась.
– Заходи, – сказала она.
Ему нужен был кров, хоть какая-то еда, он остро хотел женщину, у него были невыносимо, до дрожи в коленках, печальные глаза, и он назвал Марию дурой.
Этой ночью Мария сказала: «Да». И она понимала тех баб, которые точно так же отвечали на его взгляд. «Беглый каторжник», – так окрестили его в округе.
Никифор никогда не съедал больше одной тарелки супа. «Наверное, у него от голода желудок сморщился, как высохший чеснок», – думала Мария.
– Добавки хочешь? – спросила она и в этот вечер.
Никифор покачал головой.
– Чаю тебе? Подставляй кружку.
Мария принесла чайник и начала лить кипяток. В кружку. На стол. Никифору на ноги. В его подставленные ладони, пока он загораживался, вскакивая.
– Приложи, – посоветовала Мария, доставая из морозилки кубики льда. – Только не здесь, а во дворе. А то накапаешь на пол, вытирать за тобой...
Никифор, хромая, поковылял к двери.
– Ты пожитки свои забыл, – сказала Мария. – Вон там, в углу лежат. Все тебе собрала, с чем пришел. Забирай, мне они мешают.
Никифор вернулся, поднял узелок, скривился от боли в обожженной руке. Вышел, со второй попытки сумел закрыть за собой дверь.
– Проваливай, – задумчиво сказала себе Мария. – Без тебя спокойнее.
На следующее утро она вышла в огород. Солнце палило и забиралось горящими пальцами в землю, трогая и безжалостно пронзая редиски и морковки, картошку и репу. «Ах!» – говорили корнеплоды и лопались, истекая, не вынося счастья, умирая.
Мария, улыбаясь, посмотрела на солнце. «Лето, – подумала она, – Жара. Как хорошо... Как душно.»
– Подвиньтесь, – сказала она редискам. – Мы теперь вместе, милые. Я к вам...
Мария лежала на спине, раскинув руки, тоскуя по жарким лучам, не вытирая слез. Солнце палило изо всех сил, стараясь доставить Марии радость. И весь огород, включая Марию, поднимался в небо прекрасным летним паром, умножая количество будущей воды.