Война есть прежде всего акт человеческого общения,
хотя и весьма своеобразного.
К. Клаузевиц
БУЙС «НОЙ»
I
Оловянная миска с глухим стуком влипла всем своим содержимым в переборку и
медленно сползла вниз, оставляя след. Бряканье ложек о другие семь
мисок-близнецов как по команде смолкло, семь пар глаз над враз переставшими
жевать челюстями уперлись в наглеца, дерзнувшего прервать священнодействие –
поглощение пищи. Томас даже проворно вытащил обратно изо рта приличную
сельдь, которую только что намеревался сладко схрупать, по голландскому
обычаю с головой и хвостом, отправив прямиком в трюм желудка, в компанию к
еще, по меньшей мере полудюжины товарок. Тишину нарушал лишь скребущий шорох
мелких льдин за бортом.
– Ну чего вылупились? – вызывающе прошипел Михель. – Не могу я больше жрать
вашу селедку, не могу.
Захрустела просмоленная парусина – над столом нависла гигантская фигура
гарпунера Йоста. Поспешно последовавший его примеру Михель в очередной раз
чертыхнулся про себя. По всем правилам китобойного флота, гарпунер, как
особа привилегированная, должен обретаться на полуюте, вместе с господами
шкипером и спексиндером, но простецкий парень Йост предпочитал тесноту и
вонь матросского кубрика. А ведь кабы не было здесь громилы-гарпунера –
кубрик давно бы уже ловил каждый звук, исходящий от Михеля. И не только изо
рта, усмехнулся опять же про себя Михель.
Рука
Михеля зашарила по поясу в поисках оружия. Но он уже давно не ландскнехт,
одет, как и все, в рыбацкое, и на поясе у него только большой разделочный
нож. Пальцы коснулись пустых ножен. А ведь нож-то на столе, лежит себе между
краюхой и кружкой куда ты его и положил, садясь обедать. Михель, как бы
невзначай, переступил с ноги на ногу, и правая рука его легла на стол.
Йост, не сводя невозмутимых глаз с Михеля, поднял свою кружку – Михель едва
не сделал инстинктивного движения, закрывая голову – и спровадил
непрожеванный кусок в свое объемистое нутро с помощью доброго глотка гретого
пива с пряностями. Со стуком поставил кружку обратно на стол, словно
показывая Михелю, что руки его пусты.
Сидящие за столом закаменели лицами, спины выпрямились, мышцы ног
напряглись. По единому сигналу, намеку или признаку опасности готовы
вскочить, так, чтобы не быть сбитым служащей столом широкой доской,
подвешенной на цепях и броситься – спасаться, разнимать или убивать.
– Что, солдатик, ветчинки возжелал? – вместе со словами изо рта Йоста
вырвался клуб пара.
Михель открыл было рот, но крупная холодная капля, шлепнувшись с подволока
точно за шиворот, скомкала готовую выскочить ответную фразу, смыла ее, так и
не родившуюся, обратно, в напрягшуюся перед схваткой теплую глубину. Чего
глотки зря драть – и так все ясно. Главное – свалить этого здоровяка, что
крепостным бастионом нависает над тобой, готовый обрушиться и погрести под
своим обвалом всех и вся. Остальные, хоть и пытаются корчить зверские рожи,
в сущности, только подпевалы гарпунера. Лишившись его, примкнут к новой
опоре. Вон тот молокосос – Ян, кажется, его кличут, вообще ни жив ни мертв –
рявкни на него погромче и обделается от страха.
Михель сделал еще одно неуловимое движение к оставленному ножу – все равно
взгляды всех устремлены на их лица.
– Разве тебе не объясняли, что это китобой, а не плавучая харчевня? Ты куда
нанимался? Разве в солдатчине ты ни разу не видел селедок? – Йост не повышал
голоса и, вообще, никак не выказывал своего гнева.
Слова падали в тишине весомо и грубо, словно камни в воду.
– Да уж, самые крупные подряды и на сельдь, и на треску в армию идут.
Который уж год вояки все подчистую выметают, до последнего хвостика, – в
разговор неожиданно для всех встрял высохший под свирепыми полярными ветрами
Гильом. У старика мелко тряслась голова, он часто говорил много и невпопад,
однако руки сохранили большую часть былой силы, а уж драк-то – портовых,
корабельных, трактирных и прочих – переломал больше, чем все остальные,
вместе взятые.
– Да, гарпунщик, мне не раз приходилось рубиться из-за пары протухших
селедок, – глазами и голосом Михель завораживал, отвлекал противника.
Главное – рука. Вслепую схватить свой нож со стола и в одно касание вонзить
его в горло гарпунщика. О промахе было страшно подумать...
Время! Рука Михеля отправилась в рискованный полет, и тут же Йост, тоже
вслепую, ахнул кулаком по столу, словно кузнечным молотом саданул. Как по
команде, все соскочили с мест, а в середке людского круга приплясывал от
боли Михель, держась одной рукой за другую, и ни в одной из них не было
ножа. Все произошло так стремительно, что многие и не поняли суть
произошедших перемен.
Лишь постепенно до китобоев доходило, что Йост приложил силу отнюдь не к
столу. Видя полную беспомощность еще недавно столь грозного Михеля, один за
другим китобои впали в безудержное веселье – реакция на пережитой ужас.
Скоро хохотали все, кроме прямых виновников веселья: злобно сверкающего
глазами Михеля да с невозмутимым видом потирающего кулак Йоста.
Но веселье как отрезало, едва Йост начал говорить:
– Ты, ландскнехт, будешь жрать то, что дают, а именно селедку. Не желаешь –
грызи сухари. Не будешь жрать – ослабнешь, не сможешь работать. По работе и
пай, сколь наробишь, столь и получишь. Без денег не сможешь экипироваться и
вернуться к столь почитаемым тобой военным забавам. Значит, опять будешь
ошиваться в порту, но тут уж я, да и все остальные крепко постараемся, чтобы
тебя ни на один борт не взяли – ни на рыбацкий трешкоут, ни на китобойный
буйс, ни на торговый флейт, понимаешь – никуда. И уж тем более ноги твоей не
будет на нашем «Ное». Так и сдохнешь перед закрытыми воротами, потому что
нечем будет оплатить еду и ночлег.
И без всякого перехода:
– Ну, поели и даже повеселились, теперь за дело, шкипер, верно, заждался.
Примирительно улыбнувшись, Йост толкнул нож Михеля по столу:
– С первого кита можешь накромсать себе кусков каких пожелаешь, если
считаешь, что большие рыбы вкусней.
Унижения бедного Михеля на этом не закончились, ибо он тут же оказался в
цепких объятьях старого Гильома, наконец-то обретшего благодарного
слушателя:
– Только не с языка, не с языка, языки мы все сдаем во Францию чуть не к
королевскому столу, да за хорошие денежки. Иной язык тянет дороже, чем
ворвань да китовый ус вместе взятые. Лишь бы у господ за Рейном мода на
китятину не прошла. Она ведь шибко в любовных делах пособляет.
– Самому бы тебе язычок-то подрезать, старый хрыч, – едва вслух не зашипел
Михель.
– До войны-то мы жили гораздо жирней, – не замечая неприязни, шлепал
старческими выцветшими губами Гильом, – тут тебе, понимаешь, и фрисландская,
тающая во рту свининка, сыр – не чета нынешнему, все больше тексельский да
лейденский. И можжевеловкой согревались так, что едва за борт не падали.
Завернешь, бывалочи, перед походом в Схидам
– душа радуется. Винокурни дымят. Запах, что в сосновом бору очутился. Тут
же Ост-Индские суда – запасаются той водицей, что почище святой. Говорят,
здорово от тропических хворей бережет – малярии там, лихорадки и прочего.
Тут шкиперу надо в оба доглядывать – а то можно полкоманды лишиться,
загуляет братия – не остановишь. Опять же, глаз да глаз нужен, когда начнут
бочки с причала в трюм катать. Команда, что мухи на мед, – кто с ножом, кто
с буравом, кто с ведерком – всяк старается урвать, да отхлебнуть сверх
положенного. А что теперь?.. Сам посуди. Снабжаем, понимаешь, своей жратвой
все армии, вплоть до испанцев. Слыхал историю о том, как наши уважаемые
негоцианты, в том числе и господин амстердамский бургомистр Пуав, снабжали
головорезов Спинолы маслом и сыром, наверное, чтобы они живее резали наших
детей.
Гильом прополоскал пересохшее горло пивом и продолжил:
– Да и мы бы могли снарядиться получше, кабы у компании не пропало в море
уже три буйса. Сколько моих дружков пошли за китами и ушли к китам... Посему
хозяева вынуждены экономить на всем, в том числе и на матросских сухарях.
А еще говорят, со следующего рейса до Гренландии будем ходить конвоем.
Сельдяные бюзе, – Гильом назвал буйс на французский манер, что изрядно
покоробило и без того злого Михеля, – тресколовные трешкоуты давно уже
забрасывают сети под присмотром военных флитботов. И французские купцы носа
не высовывают из Бреста или Гавра без наших «опекунов» с большими пушками.
Пора и нам, китобоям, желаем мы того или нет, обращаться к услугам
адмиралов. Христиан Датский, дьявол его забери, запретил всем голландцам и
на пушечный выстрел приближаться к его Гренландии. Сам желает ворвань
топить.
– Христианишко, само собой, своим покровительствует, а мы, голландцы, для
него ровно кость в горле. Вот и зундские пошлины опять же до небес задрал.
А кто его проходами шляется – опять же мы, голландцы. Как у нас говорят:
балтийская торговля – мать всех коммерций.
Болтунишка Гильом разошелся не на шутку:
– А вообще, у них в Зунде пошлины смешно берут.
– Смешно-то, смешно, только многим нашим почтенным негоциантам почему-то не
до смеха, – мрачно бросил пришедший на китобой с торгового флота Якоб.
– Это как так смешно? – заинтересовался молоденький Томас, пододвигаясь
поближе.
– А вот послушай. Дай еще спрошу – кто сейчас кому доверяет? То-то
сморщился, что никто. А вот в Зунде шкипер сам объявляет стоимость своего
груза. По его словам и пошлину высчитывают. Скажешь сто гульденов – возьмут
с сотни, скажешь миллион – с миллиона слупят.
– Так этот Христианишко без панталон окажется при таком раскладе дел, –
развеселился Томас, заговорщицки оглядываясь на остальных: мол, травит
старик, спасу нет, думает, на дурачков напал.
Но Гильом и бровью не повел:
– А на коварство выжиг-шкиперов есть особая датская хитрость. Ежели зачуют
тамошние мытари, что стоимость содержимого трюмов безбожно занижена,
применяют статью договорную, коя гласит, что казна датская имеет
первоочередное и безоговорочное право купить по объявленной стоимости полный
груз любой следующей через пролив посудины. Сколь уж шкиперов попались на
эту приманку и прогорели в пух и прах, получив горстку серебра вместо
ожидаемой бочки золота.
– Походит более на игру «веришь – не веришь», – скривил тонкие губы Михель.
– Вот-вот, – чересчур жарко выкрикнул Томас, захваченный рассказом.
– Один фламандский шкипер, – Якобу тоже явно было о чем рассказать, – уж и
не знаю, как он там проскребся сквозь нашу брандвахту, и разоренный таким
вот образом датчанами, от отчаяния подпалил свой флейт и сам закрылся в
каюте, напоследок лакая ром и костеря датского короля на чем свет стоит.
– Говорят, что призрак горящего корабля каждый раз перед бурей появляется в
проливах, разгоняя по портам встречные суда и воспрещая им соваться в
узость.
– Прям «Летучий Датчанин» какой-то объявился. Этак и по нашу душу
какой-нибудь летун прямо с небес рухнет, – Томас от восторга перешел к
сарказму.
– Не кощунствуй, парень, да Бога зазря не гневи. Не с небес, но из ада
нечисть подобная выползает смущать души людские, – Михель не ожидал от
скромника Питера менторски-поучающего тона, хотя поставить на место
зарвавшегося юнца, без стыда перебивающего старших, было, разумеется, надо.
– Пожалеть надо человека, павшего жертвой данов коварства, – благодарно
кивнул Питеру Якоб.
– А чего плакаться по какому-то бродяге-обманщику? К тому же выкормышу из
Испанских Нидерландов. – Томасу все увещевания как с гуся вода.
– Что ж ты хотел, чтоб в торговле, да без обмана. Сами-то сколько ведер
ворвани в каждую бочку спермацета льем.
– Конкуренция называется, – под общий смех попытался завершить тему Йост.
Но Гийома не так-то просто было вышибить из седла:
– Да, конкуренция. И ничего смешного здесь нет.
Он почему-то опять сосредоточил внимание на Михеле и обращался прямо к нему:
– Раньше в море только наших китобоев и можно было встретить. Ну, изредка
англичашек. А сейчас и датчане, и фрисландцы, и вольный Гамбург, говорят, у
себя китобойную кампанию ладит. Да кабы киты плескались у Фризских островов,
разве ж мы поперлись бы в такую даль. Дожились, нечего сказать. Может,
скоро, вояки и китов колотить за нас примутся. А что – из пушек-то оно куда
как сподручнее будет. Так вот, вооруженный эскорт тоже весьма недешев. Но
иного выхода, пожалуй, что и нет. Пираты – испанцы, французы, датчане те
же... Кого только нет на нашу грешну голову. Ежегодно в море исчезают
десятки крупных флейтов, а о сельдяной или китобойной мелочи вроде нас и
говорить-то нечего. Это на суше все друзья да союзнички, а в море – без
свидетелей. Ты же знаешь, в трюме мы тоже держим пушку, правда небольшую,
вертлюжную, но в случае нужды, думаю, отобьемся. Ежели, не дай Бог, конечно,
дойдет дело до абордажной свалки, тогда и ты сможешь проявить свою
свирепость и неукротимость. Или на китах поупражняйся. Но, – старик
назидательно поднял желтый прокуренный палец, – не в кубрике, добрый
молодец, не в кубрике.
Из пасти Гильома воняло, как из разверстой могилы, но Михель, все еще
чувствуя на себе настороженные взгляды, вынужден был терпеливо выслушивать
старческую трепотню, да еще и согласно кивать головой, поддакивая. Лишь бы
рука не начала сохнуть, а там мы еще поглядим. И все же, несмотря на
огромную ненависть ко всем, Михель вынужден был признать определенную логику
и правоту в рассуждениях старика.
«Тут я согласен с тобой, гнилой пень, не стоит боле так опрометчиво переть
на рожон. Тут надо похитрее, обходом, маневром. Первая проба сил, скажем
так, провалилась. Союзнички нужны, хотя бы одного на свой край перетащить.
И, разумеется, очень ценно упоминание о грядущих конвоях. Значит, или этот
рейс, или никакой».
Словно уловив блеск недовольства в глазах Михеля, в разговор вступил еще
один старый истребитель китов – Виллем:
– Да и людьми оскудел наш промысел, – жестко бросил он. – Ведь и по три, и
по четыре вельбота, бывало, спускали на охоту с этого борта. Армия забирает
лучших людей, высыпая на нас свой хлам: хворых, убогих, сумасшедших. Скоро
сумасшедшие будут вести корабли, сидеть на банках вельботов, гарпунить и
разделывать китов. Если, конечно, – тут голос его повысился, – мы, честные
люди, не дадим укорот всеобщему сумасшествию!
– Беда наша в том, что война у слишком многих угнездилась в сердце, – как
всегда веско подвел черту гарпунер.
И опять промолчал Михель. Лишь вздувшиеся желваки могли показать
внимательному наблюдателю, что Михель жизнь положит, но воздаст сторицей
всем и за все.
Китобои, как по команде, заторопились, словно показывая, что всем хочется
поскорее покончить с этой неприятностью и забыть о ней.
Приступы корабельного, или, как его в этих широтах называли, полярного
«бешенства» – нередки. Месяцами видеть одни и те же лица, одно и тоже море,
льды. Люди внезапно бросались за борт или из-за сущей безделицы поднимали
оружие на своих товарищей, сходили с ума или пытались уничтожить свой же
корабль... Всяко бывало... Терпение, прощение и работа – вот снадобья от
этой хвори. Потому никто даже не заикнулся, что надо бы доложить господину
шкиперу Адриану. Дело кубрика в кубрике же и останется.
II
Он опять вернулся. Словно айсберг, проломив хрупкую переборку времени,
властно вломился этот день. Самый страшный день семнадцатилетнего Яна и
семисотлетнего Магдебурга. Этот день они прожили вместе и, к исходу его,
было уже неясно, кто более мертв.
Как журавль, высоко поднимая ноги, бредет Ян внутри выпотрошенного,
остывающего трупа города и, несмотря на тщетные потуги, осознает и
чувствует, как все больше и больше пропитывается кровью. Потому, что ее
много и она везде.
Ужасно хочется спать, вернее, просто отрешиться от всего, закрыв глаза,
заткнув уши, защемив нос. Но и тогда он будет ощущать эти миазмы каждой
порой... Вот если только содрать ему кожу. Тем более что желающих это
сделать хватает. Следы их работы – повсюду. Весь город – один большой
результат коллективной деятельности. Шедевр пустоты, над которым упорно, не
покладая мечей, трудится озверевшая солдатня уже который день...
Куча тряпья и грязи на залитой мостовой оказалась огромным валлоном и его
жертвой. Вот вояка взвыл, тело его выгнулось в пароксизме экстаза, затем
мелко затряслось. Подняв закрытые глаза к небу, он рычал уже что-то
зверино-сатанинское, не переставая давить и мять тело под собой, и блики
ближайшего пожара бросали причудливые светотени на его перекошенное лицо.
С уголка губ стекала, блестя, на небритый подбородок то ли слюна
удовольствия, то ли пена бешенства. «Закончив дело» валлон отвалился в
сторону и, лежа на спине, затянул вдруг какую-то полубезумную песню на своем
варварском наречии.
Когда-то совсем недавно, до штурма, наверное, счастливая женщина, а сейчас
комок боли, ужаса и отчаяния, попыталась спасти хотя бы жизнь. Не заботясь о
том, что единственным «украшением» ее являлись обильные синяки и ссадины,
несчастная вскочила на ноги и попыталась скрыться. Пробуждение зверя было
столь же кошмарным, как и его забытье. Молниеносно схватив свою жертву за
щиколотку, он рывком повергнул ее на землю. Ткнув пару раз не глядя
кулачищем, для порядка, валлон задумался. Сколько безвинных, верно, предал
он лютой смерти, и трудно было придумать что-либо свежее. Наконец, лицо его
прояснилось, он, кажется, придумал забаву. Одной рукой схватил за волосы,
заломив голову несчастной назад, другой выхватил острый кинжал и с силой
полоснул по горлу. Не глядя бросил орудие убийства обратно в ножны, поднял с
мостовой какую-то плошку, подставил под толчками льющуюся струю. Посчитав
посудину достаточно наполненной, он отшвырнул обмякшее тело, как обглоданную
кость, и, взяв сосуд обеими руками, словно святыню, поднял над головой. Ян
мог поклясться, что видел у него на глазах слезы. Это существо уже не знало,
как ему еще выразить свою абсолютную власть над чужой жизнью и смертью.
Оборвав вдруг свой непонятный обряд, валлон поднес дымящуюся жидкость к
устам и одним глотком осушил половину... Ян почувствовал, что все его
внутренности стремительно рванулись вверх. Но прежде чем Яна вывернуло
наизнанку, валлон обнаружил его присутствие и протянул чашу со своим питьем.
Не в силах произнести ни слова, Ян только энергично затряс головой, но
валлон, также без слов, настаивал. Отступая задом, Ян запнулся обо что-то на
мостовой, едва не потеряв равновесия, развернулся и побежал что есть духу по
озаренной пожарами, заваленной трупами, военным мусором, обломками зданий,
залитой кровью улице.
Сзади раздался, даже уже не сумасшедший, а какой-то адский хохот. В спину
Яна что-то с силой ударило, едва не свалив. Спине и волосам на затылке стало
мокро и липко. Ян с ужасом отвращения догадался, чем в него запустили.
Как ни старался Ян в своем стремительном бегстве не наступать на тела
несчастных магдебуржцев, это ему плохо удавалось – так много их было
навалено там и сям.
Перепрыгивая через очередную искромсанную кровавую груду, он неожиданно
приземлился прямо на грудь навзничь лежащего тела. То ли в несчастном еще
теплились остатки жизни, то ли руки его взметнулись от резкого толчка Яна,
но тому с перепугу показалось, что труп пытается схватить его за ногу. Едва
совсем не лишившись рассудка от ужаса, Ян кубарем полетел под горку – в этом
месте улица резко обрывалась вниз.
Раньше на этот пустырь стекались, вероятно, городские нечистоты. Сейчас это
место послужило сбором жидкости другого сорта.
Не успел Ян опомниться, как барахтался в огромной луже уже начавшей
сворачиваться и подсыхать крови. Он едва не захлебнулся, затем все же сумел
подняться посреди плавающих раздутых трупов. Ян с ужасом рассматривал свои
руки и одежду, чувствовал, что голова и лицо также залеплены, что и с волос,
и с ресниц тоже капает густая черно-красная жидкость. И тут его наконец-то
вырвало и долго немилосердно полоскало – на кровь, на тела замученных, на
мертвый город, на всю ставшую разверзшимся адом землю. Стоя тут же, в луже,
Ян пытался обтереть лицо и руки полами одежды, затем принялся срывать с себя
насквозь промокшее облачение, но вовремя одумался.
– К реке, к реке надо. Только там можно очиститься.
По дороге его пару раз окликали, но то ли на сегодня наконец-то солдаты
пресытились кровью, то ли не с руки им было бросать награбленное, то ли
пороху жаль, но дело обошлось без стрельбы и без погони.
Один раз Яна едва не погребло под обломками рассыпавшегося в прах, дотла
выгоревшего дома, обдав жаром и такой вонью горелой плоти, что пустой
желудок снова принялся содрогаться в судорожных конвульсиях, и прошло немало
времени, прежде чем Ян смог продолжить свой страшный путь.
Подсвеченная багровыми сполохами городских пожаров Эльба была феерически
прекрасна. Но Яну было не до видов ночного заречья. С непередаваемым
наслаждением он погрузил руки в прохладную жидкость и поднес пригоршню к
лицу. Вода в реке была розовой! Ян отшатнулся как от яда. Боже правый, ведь
ему же просто необходимо умыться и напиться, пока он не умер от ужаса и
отвращения. Но Всевышний сегодня явно заткнул уши либо напрочь оглох от
великого множества страстных предсмертных мольб умерщвляемых и богохульств
умерщвляющих.
Ян с тоской глядел на угольно-черную, не освещенную середину реки. Туда, на
стремнину, не дотягивались кровавые ручьи, текущие с городских улиц, там не
плавали трупы сброшенных с береговых укреплений. Чистота и прохлада манили
неудержимо и безнадежно.
Сзади совсем рядом раздались пьяные крики. Ян затравленно огляделся и тут
вдруг, совсем недалеко заметил лодку, приткнувшуюся к берегу.
При его торопливом приближении из лодки с писком полезли крысы. Одна
особенно крупная тварь, вскочив на борт и выгнув спину, негодующе-угрожающе
заверещала на Яна. Ну уж, после всего, чего он нагляделся за сегодня, это
слишком! Перекувыркнувшись в воздухе от мощного удара, наглая крыса
шлепнулась в прибрежную грязь и, уже не мешкая, бросилась догонять товарок.
На том месте, где еще недавно стоял «гордость и краса протестантского мира»,
и ей, и всей многотысячной компании, шнырявшей по улицам и подвалам, давно
заготовлено роскошное пиршество.
Ян заглянул внутрь лодки. Так и есть. До его вторжения серые плотно
закусывали каким-то страдальцем и мало что от него оставили. Неясно было:
здесь его прикончили и бросили зачем-то в лодку, или издалече приплыл он в
компании своих пожирателей, умер сразу, или крысы терзали еще дышащего. Тут
же, в останках, копошились, попискивая, розовые, еще голые и слепые крысята.
Ян, не мешкая и менее всего думая о прежнем хозяине лодки, выгреб за борт
все, кроме весел, и оттолкнул лодку от берега.
Ян греб, что было сил, стараясь ни о чем не думать и, только выйдя на
стрежень, вдруг понял, что его смущало.
Да, сегодня Магдебург был гигантской бойней, но ведь только эпицентром
смертоубийств. Убивали сегодня, да и вчера, да и ранее, на всем протяжении
Эльбы – что вверх, что вниз по течению – убивали и на ее притоках, да и на
других германских реках и озерах. И трупы, и еще живых сбрасывали в воду.
Еще два года назад, во время первого победного марша католиков к морю, целые
селения по Эльбе и Везеру садились в лодки и отплывали на север. Хорошо,
если хотя бы каждый десятый спасся – остальные все здесь, на дне. Значит в
реке не вода – кровь пополам с трупным ядом.
И с каждым новым гребком он неуклонно приближается к большинству на дне.
Сейчас только Ян увидел то, что впопыхах не заметил, торопясь отчалить. Дно,
то ли прогнившее, то ли прорубленное, то ли прогрызенное, обильно пропускало
воду.
Разложившиеся, обсосанные речной живностью трупы тянули к нему свои
костлявые пальцы, и Яна вместе с дырявым корытом, на котором он наивно
полагал спастись, заглатывала – нет не вода, но кровь, от которой он тщетно
убегал и от которой ему уже никуда и никогда не убежать... Нет!
« назад, в читальный зал