ВЕЛИКАЯ ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ВОЙНА
«ГРОЗА»
1
«Вставай, страна огромная»
Воскресенье 22 июня 1941 года выдалось солнечным и
жарким. Таким оно было и на большей части территории нашей страны.
Навестить нас приехали мама и сестра. Прошла неделя со
дня смерти бабушки. Сидели, разговаривали. В комнате становилось жарко, хотя
окно было открыто, а может быть, именно поэтому. Играло радио. Вдруг оно
смолкло, и голос московского диктора произнес:
– Говорит Москва, говорит Москва. Во столько-то часов
(не помню во сколько) слушайте важное правительственное сообщение.
Так повторилось несколько раз, а через час или два весь мир узнал о
нападении гитлеровской Германии на Советский Союз.
Война пришла в образе фашистского солдата, фашистского
самолета и танка, фашистского военного корабля и фашистской подводной лодки
в нашу страну.
Через несколько часов многие военнообязанные получили
уже мобилизационные предписания, некоторые из них пришли в военкоматы, не
дожидаясь предписаний. Домой спешили из санаториев, домов отдыха, из
командировок и просто из отпусков, проводимых вдали от родного очага. Шли
дни. Пустели полки магазинов, росли цены на базарах. То, что раньше стоило
копейки, продавалось за рубли. Вскоре килограмм картошки стоил 30–50 рублей.
К мясу нельзя было подступиться из-за непомерно высокой цены.
На предприятиях и в учреждениях отменили отпуска,
выходные дни. Рабочий день стал 10 часов.
Вскоре в Новосибирск стали приходить эшелоны:
эвакуировали людей и оборудование заводов из мест, которым угрожала
фашистская оккупация.
Сводки о военных действиях, передававшиеся по радио,
были все тревожнее и тревожнее. Наши войска оставляли город за городом, а
селам и деревням, оказавшимся «под немцем» уже не было числа. К октябрю 1941
года враг был под Москвой.
2
Младший воентехник
Я работал. Как и многие, работавшие на заводе, имел
броню – документ, выдаваемый военкоматом тем лицам, в которых предприятие
нуждалось в первую очередь. Броня освобождала от мобилизации в армию в
случае войны.
Вскоре был организован сметный отдел. Помещался он в огромном зале на втором
этаже заводоуправления комбината № 179 (завод «Сибсельмаш»). В этом зале
были и другие отделы. Всего человек двести. На площадке комбината было пять
заводов: 188-й, 556-й, 65-й, 666-й и сам комбинат № 179. Велось
строительство корпусов Е-1, Е-2, Е-3, Е-4 металлургического завода (теперь
цеха №№ 1, 2, 3, 4) и огромного корпуса 4-а для комбината № 179. На
строительство его мне пришлось составлять смету.
На пустыре, за водонапорной башней, как грибы, из земли
вырастали землянки для людей, эвакуированных из западных областей страны.
Позднее в этих землянках жили немецкие военнопленные.
В начале сентября 1941 года несколько человек строителей, и меня в том
числе, зачислили в штаты формируемых в Кировском районе строительных
батальонов.
Я был зачислен в 838 строительный батальон на должность старшего
воентехника. Получил обмундирование: шинель, сапоги, гимнастерку, брюки и
все остальное. Шинель была однобортная, солдатская.
Батальон помещался в палаточном городке, недалеко от
теперешнего базара или даже как раз на этом месте. Палаточный лагерь
просуществовал до морозов. Зимой батальон был на казарменном положении в
бараках. Видимо, в память о существовавшем когда-то лагере одна из
прилегающих к базару улиц названа Лагерной.
Я сдружился с молодым инженером-строителем Колодкиным Николаем Михайловичем.
Он работал инженером по технадзору в отделе технического надзора Управления
строительства. В этом же отделе инженером по технадзору за сантехническими
работами была моя тетушка Соловьева Васса Николаевна, а инженером по надзору
за дорожными работами был Байдуков – отец известного летчика, Героя
Советского Союза Георгия Байдукова, второго пилота в экипаже Валерия
Чкалова. Они совершили в 1937 году перелеты: Москва – остров Уда (теперь
остров Чкалова в Тихом океане) и Москва – Америка через Северный полюс.
Приятель мой Николай Колодкин жил на территории
водонапорной башни. Башня в то время была огорожена высоким забором и
охранялась воинским подразделением. Внутри ограды стояла воинская казарма и
несколько домов. В одном из этих домов и жил Колодкин. Квартира, кажется,
принадлежала его жене, которая имела какое-то отношение к этому хозяйству.
Колодкин был худощав, белобрыс, молод и всегда
прищуривал глаза.
Полученные нами шинели мы с ним сразу же отдали
перешить на комсоставские. Перешили их в нашем же батальоне, так как были у
нас и портные, и сапожники, и скорняки. Пуговиц желтых на шинели мы нигде не
нашли, а достали белые. Это нам очень не нравилось, так как сразу выдавало
наше недавнее «военное происхождение». Нам же хотелось, чтобы мы не
выделялись среди кадровых военнослужащих.
После действительной службы в армии мне было присвоено звание «младший
воентехник запаса», а по должности я был старшим воентехником. Я раздумывал,
три «кубаря» мне прицепить на петлицы, по должности, или один, согласно
воинскому званию и в соответствии с уставом. Прицепил по одному на петлицу.
Колодкин же прицепил по «шпале», что соответствовало званию: инженер
третьего ранга, хотя он вообще не был аттестован. Но считал, что раз он по
образованию инженер, то носить «кубари» ниже его достоинства. Эта слабость к
большим званиям искупалась его замечательным характером и объяснялась его
молодостью.
3
«Смутное» время
В должности старшего техника стройбата ходить пришлось
недолго. И делать практически нам там было нечего, так как стройбаты
работали на строительстве, где и без нас хватало и мастеров, и прорабов.
И стал я кочевать из одной строительной конторы в другую: 20-я, 7-я.
Поругавшись с начальником 7-й, был уволен «по сокращению штатов», чего,
кстати, он не имел права делать, так как я был военнослужащий и не был в его
подчинении по штату. Определился вновь в сметный отдел, числясь по штату за
стройбатом.
В это время на площади Калинина обосновался
эвакуированный из Ленинграда электроламповый завод «Светлана». Завод
готовился к выпуску военной продукции. Реконструкцию его и расширение
передали в ведение Управления строительства комбината № 179. На этот завод
вскоре я был откомандирован в качестве сметчика.
К этому времени стройбаты были уже преобразованы в «Рабочие колонны» –
подразделения гражданского типа, работавшие по мобилизации. И хотя «Рабочие
колонны» жили на казарменном положении, личный состав их ходил в гражданской
одежде.
Работая на «Светлане», мне приходилось рано вставать, в
6 часов. Надо было успеть на пригородный поезд, затем от Новосибирского
вокзала доехать трамваем до переезда (теперешний путепровод через Красный
проспект), а дальше городской транспорт не ходил, и надо было идти пешком.
Начиная с самого зачисления нас в строительный батальон, мы с Колодкиным
каждую неделю ходили в Кировский военкомат к начальнику 3-й части старшему
лейтенанту Петрушенко с просьбой отправить нас хоть «к черту на рога»,
только вытащить из стройбата, не позорить нас, молодых и здоровых. Говорили,
что нам стыдно ходить в военном обмундировании и смотреть людям в глаза,
когда в каждой семье, или почти в каждой, кто-то воюет, а кто-то уже погиб.
И, наконец, в июне 1942 года я получил предписание, в соответствии с которым
я направлялся для прохождения учебы в Кемеровское пехотное училище. Колодкин
же оставался «при старых интересах». Больше я его не видел и не знаю, уцелел
он или нет в войне, если попал на поля сражений. Или работал в тылу, что
маловероятно.
4
Кемеровское пехотное училище
Пехотное училище, обнесенное изгородью из колючей
проволоки, находилось на окраине города, на берегу речушки Искитимки. Там
сейчас Кемеровское военное училище связи. Внутри «колючего» четырехугольника
с воротами и контрольно-пропускным пунктом стояло несколько кирпичных и
деревянных зданий различного назначения: казармы, штаб, столовая, клуб
и т. д. В казармах стояли двухъярусные железные кровати. Ничем другим эти
казармы не отличались от казарм в Комсомольске-на-Амуре.
В училище было несколько сот курсантов и до сотни
средних и младших командиров – штат училища. Среди курсантов было также
около десятка офицеров: воентехников, интендантов и других специальностей,
направленных сюда на переквалификацию в строевых командиров.
Права и обязанности рядовых курсантов и курсантов из офицеров были
одинаковы. Разница состояла только в денежном довольствии. У рядовых
курсантов оно составляло 8 или 11 рублей (точно не помню), у
курсантов-офицеров – 550 рублей в месяц.
Дисциплина одинакова для тех и других. Была она очень
жесткой, гораздо жестче, чем в обычной строевой воинской части. Строго
соблюдались правила обращения рядового курсанта к командиру: подход,
приветствие, не доходя до него трех шагов, отход, повороты и т. д. Все это
надо было выполнять строго по уставу. И не только четко, но и красиво.
Бывало, по 5–10 раз тот или иной командир заставит курсанта правильно
подойти, обратиться и отойти. И обычно чем меньше командир, тем больше с
курсанта спросу.
Сутки курсантские были очень напряженными: занятия
классные, на полигоне, строевые и т. д. Каждую неделю – ночные, по тревоге,
марш-броски километров по 20 с полной выкладкой. И, как правило, едва только
успеешь заснуть, дневальный кричит: «Тревога! В ружье!»
Утром на марше, когда взойдет солнышко и начинает
пригревать, разморит тебя от жары и усталости. Идешь и спишь на ходу, в
буквальном смысле этого слова. Сползет ремень винтовки с плеча, ударится
приклад ее о землю – проснешься, а через несколько минут спишь опять.
После броска – классные занятия. Разморенные усталостью
и летней жарой, сидим, плохо соображая, о чем говорит преподаватель. Нередко
в классе раздастся храп или стук падающего на пол тела. Значит, кто-то
заснул. Слышится команда преподавателя:
– Встать! – вскакиваем, как встрепанные.
– Садись!
Взбодренный класс некоторое время слушает, но вот
опять:
– Встать!
– Садись!
И так в течение часа несколько раз.
Тактике учили нас еще по старым уставам: развертывание
роты, взвода – уступом, отделения – змейкой. Учили и другим премудростям
тактики, давно уже, как показали первые же дни войны, не пригодной в
современных условиях боя. Да и вряд ли она была когда-либо пригодной.
И только лишь тогда, когда в училище стали прибывать офицеры с фронта из
числа командного и преподавательского состава училища, изменили обучение
тактике боя.
Широкую популярность вновь получило развертывание подразделения в цепь при
наступлении, передвижение по-пластунски.
На вооружении у нас в стрелковом подразделении были
винтовки СВТ – самозарядные винтовки системы Токарева. В магазин заряжалось
10 патронов. Винтовка хороша для стрельбы в тире, но совершенно не пригодна
в полевых условиях. Малейшее попадание пыли, песка в механизм этой
винтовки – и отказ в стрельбе обеспечен. В дальнейшем она была снята с
вооружения.
Хотя физическое напряжение курсантов было очень велико,
питание осуществлялось по нормам тыловой воинской части. Народ был молодой,
здоровый. Потерянные калории требовалось восстанавливать. Того, что мы
получали в нашей столовой, не хватало. Ходили мы всегда голодные, с надеждой
где-то что-то «урвать».
Обеденный зал столовой оканчивался длинным узким окном, прикрытым со стороны
кухни деревянным навесным ставнем. Через это окно из кухни в обеденный зал
подавались бачки со щами, кашей, чай в больших жестяных чайниках. Со стороны
кухни у раздаточного окна была широкая полка, на которой стояли бачки и
чайники.
Голодные курсанты ухитрялись «уводить» бачки из-под
носа повара или дежурного на раздаче. Делалось это так. Подходят к
раздаточному окну, прикрытому ставнем, двое. Один поднимает ставень, другой
хватает бачок, и оба бегут к столу. Пока повар или дежурный бежит кругом,
через дверь, в обеденный зал, суп или кашу успеют уже, передавая от одного к
другому или от стола к столу, разделить. Наказания никто не боялся. Дальше
фронта все равно не пошлют, а фронта не миновать. И чем скорее, тем
лучше.
На фронт рвались все. Уж больно трудно давалось учение.
И хотя справедлив тезис «тяжело в учении – легко в бою», который нам
ежедневно приходилось слышать, все хотели поскорее попасть на фронт. Я ни
разу не слышал, чтобы за кражу бачка с едой кого-либо наказали.
Увольнительных в город не давали. За все время моего пребывания в училище
нас один раз водили в цирк. Но многие курсанты ухитрялись «увольняться» сами
через дыру в проволочном заграждении, возле которого в воскресные дни шла
оживленная торговля кое-какой снедью, главным образом из картофеля, и
табаком-самосадом. Спичечный коробок самосада стоил 5 рублей, стакан – от 30
до 40 рублей. Здесь же происходили свидания с родственниками, если они жили
в Кемерово, со знакомыми.
5
Катя
Катя, или Екатерина Павловна, – это родная сестра моей
жены. В молодости была очень миловидной женщиной с румянцем и ямочками на
щеках, с живыми карими глазами. В дни моей курсантской «страды» Катя была
для меня добрым ангелом в образе живой женщины. Каждое воскресенье с полной
корзиной всякой еды поджидала она меня у колючего забора. Обычно это бывало
перед обедом. В это время у нас был небольшой отдых. Через верх забора
принимал я корзину с едой, вынимал из нее содержимое, распихивал его в
казарме куда придется, лишь бы оно не было на глазах у ротного начальства, и
возвращал обратно пустую корзину. Потом шел в столовую перекусить и
основательно наедался по возвращении тем, что принесла Катя.
Был у меня приятель по отделению – интендант запаса
третьего ранга Хромцов. До войны он был преподавателем Красноярского
лесотехнического института. Способностей к военным наукам у него не
наблюдалось, но аппетит был отменный. Сколько бы он ни ел, голодный блеск из
его глаз не исчезал. Приносимое Катей я не мог есть один, видя этот голодный
взгляд, поэтому корзины еды нам хватало на два «присеста».
Прав Астафьев, автор повести «Последний поклон»,
говоря, что «хлебосольство в сытое время ничего не стоит, а в голодное – ему
нет цены». Безмерна моя благодарность Кате за ее хлебосольство в голодное
время по отношению к чужому, по существу, для нее человеку.
По окончании училища получили мы с Хромцовым разные
направления, и дальнейшая судьба этого сугубо штатского человека, волею
судьбы ставшего военным, мне не известна.
6
Чрезвычайное происшествие
На втором месяце моего пребывания в училище случилось
чрезвычайное происшествие – из училища дезертировал курсант. Дезертирство из
армии в военное время, а военное училище – это армия, грозило совершившему
его тяжелыми последствиями, вплоть до расстрела.
Нас, несколько курсантов, отправили на розыск дезертира. Тяжело было
заниматься этим, сознавая, что, если поиск будет успешным, пойманному грозит
смерть. Дезертира нашла другая группа на одной из железнодорожных станций
недалеко от Кемерово. Он был судим трибуналом и приговорен к расстрелу.
Такая же участь постигла другого курсанта, «нечаянно» отрубившего себе
указательный палец на правой руке.
Законы военного времени суровы, хотя и справедливы.
7
Госпиталь
С детства я страдал грыжей. По этой причине я не стал
поступать в Красноярский водный техникум, хотя желание стать водником было
огромное. И сейчас еще жалею, что не стал добиваться осуществления своей
мечты. Надо было сделать операцию.
Большие физические нагрузки в училище сделали свое
дело. Стало ясно, что без операции не обойтись. В сентябре я попал в
госпиталь. Госпиталь помещался в каменном двухэтажном здании школы на правом
берегу Томи. Я часто бывал там: бродил зимой на лыжах, когда учился в
техникуме, навещал в Горноугольном техникуме своего дядю Ивана Николаевича
Соловьева. Теперь он был уже на фронте, воевал в Кавалерийской части,
сформированной осенью 1941 года в городе Татарске. В госпитале лежали в
основном раненые, привезенные с фронта, и лишь несколько человек, вроде
меня, из тыловых частей и училища. Сделали мне операцию под местным
наркозом, но в ране остались нитки. И рана стала гноиться. Пришлось ее
чистить. Поэтому вместо 10–12 дней я пробыл в госпитале почти месяц.
Фронтовики относились к нам, тыловикам, по-братски, понимая, что и наш черед
не далек. Питание было одинаковое для всех, только табак нам не выдавался.
Фронтовики получали его и делились с нами.
В сентябре приехала Валя с ребятишками и остановилась у
своей сестры Кати. Я взял «увольнительную» через дыру в колючем заборе и
побывал у них.
8
В Московском резерве
Обстановка на фронте, по-прежнему, была напряженная.
Еще в июле нас в училище ознакомили с приказом № 227 Верховного
главнокомандующего И. В. Сталина от 28 июля 1942 года. Войскам приказывалось
на фронте стоять насмерть. Вводились заградительные отряды, которые
вылавливали дезертиров, задерживали военнослужащих, которым положено быть на
передовой, а не во вторых эшелонах.
В июле или августе 1942 года из курсантов училища была
сформирована маршевая рота и без присвоения званий отправлена на фронт.
В начале ноября сдавала экзамены и наша рота. Экзамены
для меня прошли успешно. Всего нескольким курсантам, и мне в их числе, было
присвоено воинское звание «лейтенант». Большинство курсантов получили звание
«младший лейтенант», а некоторые даже звание «старший сержант».
Выдали нам новое летнее обмундирование: хлопчатобумажная гимнастерка, такие
же брюки, шинель. Но вместо пилоток – шапки. И из двух пар нижнего белья
одна пара была теплая.
Вскоре мы выехали в Москву пассажирским поездом.
Небольшую группу нашу, состоявшую из 6 или 8 человек, сопровождал капитан из
штаба Сибирского военного округа. Проезжая через Новосибирск, мне удалось
попрощаться с семьей, мамой и сестрой в домашних условиях, а не на вокзале.
Как мне удалось это сделать, сейчас уже в памяти не сохранилось. Ехали
хорошо. Капитан оказался хорошим человеком, а мы все еще чувствовали себя
воспитанниками – курсантами.
В Москве я был впервые. Столица была по-военному
суровая и деловитая. На окраинах города – «ежи» из рельсов против танков, в
небе по ночам – аэростаты воздушного заграждения. Стекла окон исчерчены
полосами наклеенной бумаги, окна вечером наглухо зашторены. На улицах много
военных, маршируют колонны ополченцев.
Офицерский резерв размещался в большом здании в районе Чистых прудов.
Москву я и сейчас знаю плохо, хотя и бывал в ней не
один раз после войны, но двигался больше под Москвой, в метро.
Привезя нас в Москву, наш капитан договорился с
начальником резерва, чтобы нам, сибирякам, никогда не бывавшим в столице,
дали увольнение для знакомства с городом. И отбыл обратно. Наше расставание
с капитаном было теплым. Ведь нас ожидали не блины у тещи, и он это
прекрасно понимал.
В резерве мы пробыли около недели в полном безделье и
малой радости. Помещение не отапливалось. Спали, укрывшись шинелями, а также
одеялами и матрацами тех, кто уже уезжал из резерва в часть.
Кормили плохо. Ужин был без хлеба.
9
Комендатура на Петровке
В один из дней нашего недолгого пребывания в резерве мы
получили увольнительные для знакомства с Москвой. Почистившись и придирчиво
осмотрев «заправку» друг друга, отправились в город.
Был в нашей команде младший лейтенант Соловьев Иван
Николаевич, полный тезка моему дядюшке. Звание он получил при аттестации в
Кемеровском пехотном училище. Соловьев предложил такой вариант нашей
прогулки: идем на ближайший рынок, продаем одну пару белья. На каждом из нас
было надето по две пары. Одна «лишняя»: в части все равно заберут. На
вырученные деньги покупаем 0,5 литра водки. А там будет видно, где и когда
ее выпить.
«Лишнюю» пару белья мы продали, не доходя до рынка,
какой-то старушке за пол- литра водки. Зашли в один из ближайших подъездов,
где Соловьев разделся, снял с себя «лишнюю» пару и отдал старушке. Водки у
нее с собой не было, и она повела нас к себе на квартиру. Получив водку, тут
же выпили, закусив солеными огурцами, которые выпросили в придачу к водке.
Водки досталось меньше, чем по сто граммов на каждого. Решили дойти до
рынка. Как только мы зашли на рынок, моментально были задержаны военным
патрулем и доставлены в военную комендатуру на Петровке.
«Служивых» во всяких званиях там был уже полон зал. Кто
курил, кто дремал, ожидая очереди, когда его вызовут к дежурному по
комендатуре. Мы тоже присели, а старший патруля пошел докладывать коменданту
о нашем «прибытии». Когда мы сидели в зале, то наблюдали такую картину:
быстро формировались команды из задержанных и во главе с младшими или
средними командирами комендатуры уходили на хозяйственные работы или на
строевые занятия.
Вскоре нас пригласили к коменданту. Поскольку в нашей команде был старший,
мы доверили ему объясняться с комендантом по поводу нашего задержания.
Вернулся он в сопровождении младшего лейтенанта комендатуры, который,
огласив приказ коменданта: «Три часа строевых занятий», повел нас во двор
«для дальнейшего прохождения службы».
В первый же перекур после порции строевого шага, поворотов и команд
«кругом», «младший» начал нас расспрашивать, где нас задержали и откуда мы.
Был удивлен, узнав, что мы из Сибири. Сам он был москвич, и ему казалось,
что Сибирь где-то на краю света, что в Сибири вечные снега и медведи чуть ли
не бродят по центральным улицам сибирских городов. Попросив нас рассказать
кое-что о Сибири, что мы охотно сделали, он, на секунду-две задумавшись,
сказал:
– Вот что, ребята, раз вы из Сибири и в Москве впервые,
то «под строем» шагайте в свое расположение.
Сказав это, он отпустил нас с миром и даже на прощание помахал рукой. Без
всяких дальнейших приключений мы «под строем» благополучно прибыли в свое
расположение. На этом наше знакомство с Москвой и закончилось. Вскоре мы
отбыли из Московского резерва на фронт, получив на дорогу по паре белых, как
снег, батонов и по килограмму довоенных шоколадных конфет.
10
Все дороги ведут на фронт
Ночью наша команда, состоящая из 8 или 10 человек,
воинским эшелоном «на Саратов» выехала на фронт. Под вечер следующего дня мы
уже были в небольшом городишке Ртищеве. Как только эшелон остановился на
станции, мы побежали на продпункт подкрепить свои силы едой. От батонов
остались только приятные воспоминания да сожаления, что они были малы.
Столовая продовольственного пункта была на перроне несколько впереди
вокзала. Через несколько минут мы уже хлебали суп из горохового концентрата.
В окно столовой видно было, как тронулся какой-то эшелон, за которым бежала
группа отставших красноармейцев.
– Эко, бедняги, – пошутил кто-то из нас, – и погулять
не дали.
– Братва, да ведь это же наш эшелон! – крикнул один из
офицеров, ехавший вместе с нами в вагоне.
Все, кто сидел в столовой, ринулись в дверь. Кто-то
успел сунуть официантке, сидевшей с тазом у входа, ложку и получить назад
свою десятку, а кто-то побежал с ложкой. Чтобы получить в столовой ложку,
надо было в залог отдать 10 рублей, даже если идешь со своей ложкой.
Бегу я в пяти шагах за последним вагоном. Силы уже на исходе, но расстояние
между нами, хотя и медленно, сокращается. Вдруг животом ударяюсь о рычаг
переводной стрелки и падаю, а красный огонек последнего вагона удаляется от
меня. Встаю, потирая ушибленный живот и колено. Соображаю, что делать
дальше.
Уже сумерки. Иду к вокзалу. Оказывается, отстал не только я. Вскоре нас
собирается человек 6–8. Идем к военному коменданту, объясняем, что отстали
от эшелона «на Саратов». Пожилой капитан обещает отправить нас утром на
пассажирском поезде, а пока мы «свободны». Что делать? На улице свежо и
темно. Город затемнен. Вокзал забит людьми, как бочка селедкой. На полу, на
подоконниках, на шкафах и прилавке буфета – всюду спят или просто лежат люди
всех возрастов. А о диванах уж и говорить нечего!
Выходим на улицу. Кому-то из нас приходит в голову
мысль пойти в городскую баню погреться, помыться и время скоротать. Прохожий
городского вида растолковал нам, как найти это «теплое» место. Спотыкаясь и
чертыхаясь в темноте, находим городскую баню. Отогрелись, помылись. В бане
надо пробыть подольше, чтобы меньше пришлось топтаться на перроне. Даем
банщику «взятку» – осьмушку маршанской махорки, получаем еще час тепла.
Потом банщик говорит, что приближается комендантский час, после которого
хождение по городу без специальных пропусков запрещено. Мы нехотя одеваемся
и выходим на улицу, в темноту и слякоть. Почти на ощупь двигаемся к вокзалу.
Негромкий оклик:
– Стой! – подходит военный патруль. – Кто такие? Откуда
и куда идете?
Старший патруль при свете зажженной спички проверяет
наши документы. Отпускают с наказом идти на вокзал. Часов в одиннадцать на
станцию Ртищев прибывает пассажирский поезд «Москва – Саратов». И через
несколько минут, посаженные в него военным комендантом станции, мы едем в
Саратов.
После войны мне несколько раз приходилось проезжать
Ртищев, и всегда приходил на память 1942 год. Ночь, забитый до отказа людьми
вокзал, баня, где мы старались убить время.
В Саратове мы нагнали свой эшелон. Где-то недалеко от
вокзала, в здании артиллерийского или танкового училища временно разместился
весь личный состав эшелона. Не помню, по какой причине, но мы, приехавшие
пассажирским поездом, остановились на частной квартире. Как сейчас помню
этот дом с высоким фундаментом из плитняка на берегу Волги. Хозяйка
квартиры – пожилая немка. Вся семья ее выслана куда-то в Сибирь, она
оставлена по болезни. В Саратове жили день или два. Побродили по городу.
Были на какой-то площади, где стоит памятник, кажется, Чернышевскому.
Побывали на базаре, за 30 рублей купили булку белого хлеба.
В Саратове мое внимание привлекли большие номера
трамвайных маршрутов, что, по-видимому, свидетельствовало о широкой сети
трамвайного транспорта, и крытый перрон вокзала, как бы свидетельствующий о
сложившемся благополучии и благоустроенности быта горожан. Я раньше знал об
этом городе только из уроков географии, истории и «Саратовских страданий»
под аккомпанемент саратовских гармоней.
Следующая остановка была в г. Камышине. В этом городе
родился прославленный летчик, герой Отечественной войны Алексей Маресьев.
Камышин известен своими арбузами. Стоял декабрь, и арбузов уже не было. Но
хозяйка квартиры, в которой мы жили два дня, выкатила из-под кровати
огромную тыкву. Под кроватью умещалось всего две или три тыквы-исполина.
Тыква долго распаривалась в духовке, а потом хозяйка варила из нее кашу и
угощала нас кашей и пареной тыквой. Еда – пальчики оближешь. Камышин мне
показался пыльным, насквозь продуваемым всеми ветрами. Но тыквы и арбузы там
отличные. Арбузы я ел раньше, до войны.
Дальше Камышина поезда не шли. Дорога была «перерезана»
немцами. Нам предстояло добираться до штаба фронта, который, по слухам,
находился в городе Калач-на-Дону, на попутных машинах или пешком.
На третий день нашего пребывания в Камышине мы распрощались с гостеприимной
хозяйкой и пошли на «большую дорогу». По нашей просьбе регулировщик
остановил трехтонку, идущую порожняком. Мы взобрались на нее и, коченея от
холода в своем летнем обмундировании, поехали к фронту. Через полчаса
почувствовали, что превращаемся в сосульки, и заколотили по кабине. Сползли
с машины и долго еще не могли совладать со своими ногами. Казалось, вся
кровь в них застыла. После этого мы не пытались уже садиться на обгонявшие
нас машины и весь путь до передовой, а это многие десятки километров,
проделали пешим порядком. Расстояния, проходимые нами за день,
«регламентировались» продпунктами. Обычно, от продпункта до продпункта.
Придя в очередной населенный пункт, мы выбирали дом
«попригляднее», а деревни на нашем пути были мало разрушенные, некоторые
были совсем целые. Шли в продовольственный пункт. Получали по
продовольственным аттестатам на команду продукты. По аттестатам продукты
выдавались без денег. Это были концентраты. Чаще всего – всеми нами любимый
гороховый. Брали у хозяйки ведро и варили гороховое пюре. Съедали ведро
горячего горохового пюре и, разморенные теплом помещения, набитыми
желудками, ложились спать. Время суток не имело значения. На другой день
двигались дальше. Так дошли мы до хутора Вертячий, пройдя пешком более 150
км.
Вертячий – первый населенный пункт на нашем пути, где
последствия недавних боев были зримы: сожженные дотла деревянные постройки,
кроме одного дома, чудом уцелевшего, почти занесенная снегом разбитая
сгоревшая военная техника, танки немецкие и наши, самоходные артиллерийские
установки «Фердинанды» – результат сентябрьских танковых боев 1942 года.
Заглянув в пролом в броне одного немецкого танка, увидели обгорелые останки
его экипажа. Пролом, видимо, образовался от угодившей в боковую броню
советской противотанковой «болванки».
Хутор Вертячий в голой степи. Мороз и пронизывающий до
костей ветер. Зашли в уцелевший домик. Там уже грелась какая-то маршевая
рота. Теснота. Бойцы стоят, прижавшись друг к другу. Втиснулись и мы.
В сумерках были в Песковатке. Отсюда до Сталинграда по
прямой примерно 50 км. На востоке сполохи пожаров и непрерывный гул
артиллерийской канонады, хотя и ослабленный расстоянием. Заночевали в
какой-то яме, накрытой палаткой и соломой.
К вечеру следующего дня подошли к Калачу – небольшому
деревянному городку на левом берегу Дона. В штабе фронта нашу команду
расчленили по армиям. В новой нашей команде, состоящей уже из трех или
четырех человек, остался прежний ее старший и, что самое важное, аттестат на
прежнее количество ее членов. Остаток пути, пока мы добирались до дивизии
(день или два), вели «роскошную» жизнь: было изобилие еды.
Теперь мы шли уже по выжженной войной земле: сгоревшие или разрушенные
непрерывной бомбежкой селения, побитые машины, трупы вражеских солдат и
офицеров. При виде поверженного врага радовалось сердце. Но чем ближе мы
подходили к местам недавно отгремевших боев, тем чаще стали попадаться трупы
наших воинов, что, конечно, сказывалось на нашем настроении отрицательно.
Когда мы шли из штаба дивизии в полк, из нашего «тыла»
появились два самолета, летящие в сторону Сталинграда. Наши? Вот самолеты
над нами. На фюзеляжах истребителей – желтые кресты. Поняли – враг, но
слишком поздно. Голая степь, скрыться некуда. Самолеты на «бреющем»
пронеслись низко над нами. Видны головы пилотов и кулаки, грозящие нам.
Видимо, мессершмитты возвращались из нашего тыла, где они израсходовали весь
боекомплект, и стрелять в нас им просто было нечем.
Очень скоро по звуку мотора мы научились определять не
только, наш это самолет или немецкий, но и его назначение: истребитель,
бомбардировщик или разведчик. Научились распознавать, упадет мина или снаряд
там, где мы находимся, или перелетит. Научились не кланяться просвистевшей
пуле.
Постигается это очень быстро и в памяти остается на всю
жизнь.
Сейчас уже не вспомню, в каких штабах и сколько мы
провели времени. Но помню, что прежде, чем попасть на передовую, в каком-то
из штабов мы жили в помещении, которое было когда-то раньше или летней
кухней, или кухней для приготовления пищи животным. По вечерам мы топили
кизяком печь. На кизяке было и наше спальное «ложе».
В ночное время мы слышали характерное только для немецких бомбовозов и
транспортных самолетов прерывистое гудение авиационных моторов, то
возрастающее, то затухающее. Это немцы везли из окруженного Сталинграда
своих раненых, а в город – продукты питания. Часто их сбрасывали на
парашютах и, когда кольцо окружения сжалось, продукты (хлеб, консервы)
падали в расположение наших войск. Хлеб, судя по этикеткам, был выпечен в
1939–1940 годах.
Вечерами мы выходили на улицу из своей «гостиницы» и
наблюдали за летящими на большой высоте немецкими самолетами, за разрывами
зенитных снарядов, которыми наша зенитная артиллерия обстреливала самолеты.
Однажды пришлось видеть, как подбитый фашистский транспортный самолет
развалился в воздухе, и из него посыпалось содержимое – люди, падавшие на
землю вместе с обломками машины.
Днем мы ходили на дивизионную кухню за завтраками,
обедами и ужинами, а также за 100 граммами «наркомовской» водки, которую
выдавали солдатам и офицерам в зимнее время. В штабе полка, в который мы
прибыли в конце декабря, пришлось заночевать в яме, накрытой железным
листом. В яме стояла железная печурка, сделанная из бензиновой канистры, и
топилась она толом. Сидевший в яме солдат топориком выковыривал тол из
противотанковой гранаты.
Наконец мы прибыли в 120-ю строительную дивизию 289-го строительного полка
«для дальнейшего прохождения службы».
Командиром полка был майор Бондарь, комиссаром – майор
Король, начальником штаба – лейтенант Русаков.
С начальником штаба отношения у нас не сложились с
первого же часа. Я не по-уставному доложил ему о своем прибытии в часть. Это
ему не понравилось, и он сделал мне внушение. В дальнейшем наши отношения
ухудшились еще более, когда на офицерских занятиях, которые он проводил уже
после Сталинградского сражения, я поправил его ошибку в определении
обратного азимута. Лейтенант был очень самолюбив. Этой поправки в
присутствии двух десятков офицеров он мне простить не смог.
Несколько человек из нас, вновь прибывших в полк
офицеров, командных должностей не получили. Потому ли, что командование
полка не хотело менять что-либо накануне наступления, или не было вакантных
мест – не знаю. Во время наступления мы шли в боевых порядках войск как
рядовые стрелки, отвечая каждый только за себя. Не знаю, как бы сложилась
моя судьба, если бы я занимал командную должность, скорее всего командира
взвода. Во время наступления судьба была милостива ко мне, и из сражения я
вышел без единой царапины, хотя в тылу не находился. Правда, и первым в окоп
не врывался.
После окончания Сталинградской битвы, не будучи связан
с выполнением командирских обязанностей, я располагал в изобилии свободным
временем. Имел возможность осмотреть город, беседовать с военнопленными и
жителями Сталинграда, которых, правда, было очень немного. Эта возможность
была использована мною на все сто процентов. И если бы писать обо всем
виденном и слышанном в Сталинграде, о своих впечатлениях, то потребовалась
бы не одна лишняя страница и не один час времени. Но моя цель – писать
главным образом не о впечатлениях, а о фактах и событиях, участником или
свидетелем которых я был.
« назад, в читальный зал