ПРЕДИСЛ0ВIЕ.
I.
Я не стану (боясь празднословья) настаивать здѣсь на объективности
моей антологіи, ни даже на моемъ стараніи сдѣлать ее объективной. Это было
бы и не вѣрно и не умно. Тѣ, кто когда-нибудь занимались методологỉей
точныхъ наукъ, знаютъ, какъ великъ и какъ неизбѣженъ элементъ субъективности
даже въ естественнонаучныхъ обобщеніяхъ. Всякое утвержденіе есть обобщение,
всякое обобщеніе – искаженіе. Такъ во всѣхъ областяхъ знанія; темъ болѣе –
въ исторіи литературы, гдѣ нѣтъ ни научно-установленной терминологіи, гдѣ
даже элементарнѣйшія части сужденія не могутъ избежать метафоричности и
иносказанія, гдѣ еще недавно считалось возможнымъ обходиться вообще безъ
метода, и гдѣ говорить по крайнему разумѣнію «внутренняго чувства» будетъ
всегда трудно одолимымъ соблазномъ.
Есть, однако,
какъ мнѣ кажется, мѣpa и въ субъективности. Если всякое познаніе есть
искаженіе, пусть оно стремится уподобиться правильно искажающему зеркалу,
дающему возможность всегда ввести опредѣленную поправку. Еще можно
уподобить антологію картѣ, которая, какъ извѣстно, можетъ быть начерчена
только благодаря сознательному искаженію, именуемому проекціей, ибо кривизна
земли не можетъ быть иначе перенесена на плоскую поверхность бумаги. Чего я,
дѣйствительно, избѣгалъ въ моей Антологіи, это – случайности. Я хотѣлъ ее
сдѣлать вродѣ кривой, представляющей хаотическую сложность для неопытнаго
глаза, но могущей быть разсчитанной съ точностью по самому короткому
отрѣзку. Я и представлялъ себѣ мою Антологію цѣльнымъ, внутренне
логическимъ единствомъ, въ которомъ и Ломоносовскій Iовъ, и гитара Аполлона
Григорьева, и Есенинскій жеребенокъ являются необходимыми и
взаимно-обусловленными подробностями. Удалось ли это мнѣ – судить, конечно,
не мнѣ. Но я надѣюсь, что та линія, которую я, навѣрно не безъ ошибокъ,
разсчиталъ и начертилъ, – не всѣмъ моимъ читателямъ покажется случайной.
Объяснять, въ чемъ смыслъ этой линіи – я не буду, каждая вещь можетъ быть
выражена только однимъ образомъ, и описывать ее было бы такимъ же
пустословіемъ, какъ, напримѣръ, «передавать своими словами», «что хотѣлъ
выразить Пушкинъ своей Татьяной».
II.
Сперва у меня было намѣpeнie предпослать Антологіи сжатый и
содержательный очеркъ исторіи русской поэзіи. Потомъ мне стало ясно, до
какой степени это невозможно. И главныхъ причинъ этой невозможности две: во
первыхъ, недостаточная осведомленность (моя и моихъ современниковъ) во многихъ основныхъ вопросахъ этой исторіи; во вторыхъ,
принципіальная неадекватность поэтической Антологіи исторіи поэзіи.
Антологія подобна гипсографической картѣ; исторія – карте геологической. По
картѣ высотъ не всегда возможно прослѣдить направленіе и строеніе складокъ:
хребты уходятъ подъ уровень моря, и антиклинали скрываются подъ
поверхностными образованіями. Такъ и въ исторіи литературы. Нашъ способный и
самонадѣянный современникъ Викторъ Шкловскій хотѣлъ даже открыть въ этомъ
общій законъ литературной зволюцiи («канонизація младшихъ линій»). Закона
тутъ, конечно, никакого нѣтъ (да и вообще, въ нашей наукѣ открыты, пока что,
только мнимые законы), но явленіе это встречается нередко. Дѣло, однако, не
только въ этомъ: каждая большая литературная школа (это не законъ, а
эмпирическое обобщеніе) проходитъ какъ бы некоторый періодъ утробной жизни,
когда всѣ ея главныя тенденціи намѣчены, но ни одна не нашла себѣ
убѣдительнаго выраженія. Такова эпоха предшественниковъ Ломоносова (Тредіаковскій);
такова эпоха Карамзина, когда въ лирикѣ этого великаго писателя, Каменева,
Андрея Тургенева были даны эмбріоны всего того, что должно было расцвѣсти у
Жуковскаго; такова поэзія кружковъ «in der Stadt Moskau» (Клюшниковъ) –
протоплазма, изъ которой вырастетъ поэзія Серебрянаго Вѣка; таковы Минскій и
Мережковскій – эпигоны 80-ыхъ годовъ, по трупамъ которыхъ прослѣдовали къ
победе символисты. Есть еще область несовпаденія точки зрѣнія антологиста и
точки зрѣнія историка: ибо есть двѣ исторіи литературы: творческая и
воспринимательская. Иные поэты, имѣвшіе въ свое время огромный успѣхъ, почти
исчезли изъ нашего поля воспріятія: историкъ не можетъ ихъ обойти, критикъ
не имѣетъ для нихъ добраго слова. Такія оцѣнки еще могутъ измѣниться, и
теперь уже неясно, не найдется ли у насъ больше гостепрiимства для
Бенедиктова, чѣмъ оказывали ему XIX вѣкъ и символисты (Б. Садовской); въ
антологіи большаго объема нашлось бы мѣсто, можетъ быть, и для Игоря
Сѣверянина. Но мнѣ надо сделать большое усиліе воли и полную переоцѣнку
цѣнностей для того, чтобы принять, скажемъ, Ростопчину или Подолинскаго,
Плещеева, Апухтина или Надсона. И, однако, описывая эти явленія исторически,
не трудно было бы указать, что именно привлекало въ нихъ современниковъ.
Что же
касается другой причины, побудившей меня отказаться отъ историческаго
введенія, она достаточно понятна всякому, кто на этомъ останавливался.
Несмотря на огромную и цѣнную работу, сдѣланную въ этомъ направленіи за
послѣдніе годы, слишкомъ многое остается не вскрытымъ. Многое, временно
принятое въ науку, представляется очень спорнымъ, и даже тамъ, гдѣ мнѣ
кажется, что я что-то знаю – въ условіяхъ краткаго введенія пришлось бы
излагать догматически и бездоказательно взгляды, которые показались бы
устарѣлыми и опровергнутыми или парадоксальными и невѣроятными. Поэтому я
заставилъ себя нѣкоторыми изъ моихъ мнѣній и взглядовъ пожертвовать, другіе
же, въ болѣе или менѣе случайной и несвязанной формѣ, перенести въ
примѣчанія, которыхъ никто читать не будетъ и гдѣ ихъ никто не приметъ за
что-нибудь большее, чѣмъ они на самомъ дѣле есть.
III.
Но, отказавшись отъ историческаго введенiя, мнѣ хочется въ этомъ
предисловіи все-таки сдѣлать нѣсколько замѣчаній по существу: устроить
маленькій Salon des Réfusés, или, если угодно, присуждение утѣшительныхъ
призовъ, тѣмъ болѣе, что иныхъ поэтовъ я отвергъ не безъ сожалѣнія и только
потому, что надо гдѣ-то провести черту. О двухъ родахъ не принятыхъ мною
поэтовъ я уже упоминалъ: одни – это историческіе деятели поэтической
эволюціи отъ Tpeдіаковскаго до Мережковскаго, не поднявшіеся до самоцѣннаго
творчества; другіе – «поэты на часъ», ключъ къ сочувствію которымъ для насъ
(пока) безвозвратно потерянъ. Затѣмъ я ограничилъ свою область новой русской
поэзіей, исключивъ изъ нея такимъ образомъ
«среднее россійское стихотворство» – поэтовъ, писавшихъ силлабическимъ
стихомъ. Изъ нихъ Кантемиръ не былъ лирикомъ, а остальныхъ я недостаточно
знаю, но есть, например, у Өеофана Прокоповича стихи, достойные и строгой
антологіи. Изъ поэтовъ позднѣйшаго XVIII вѣка я не жалѣю объ отсутствіи
Богдановича, наименѣе для меня пріятнаго изъ нашихъ классиковъ. Гораздо
больше недостаетъ мнѣ: Радищева, въ которомъ уважаю автора не пресловутаго
Путешествія, но прелестныхъ Сафическихъ Строфъ; кн. И. М. Долгорукаго
(первый русскій поэтъ, возставшій противъ поэтичности, любопытнѣйший
продуктъ стародворянской культуры) и двухъ замѣчательныхъ эпигоновъ русскаго
классицизма – Семена Боброва и кн.
Ширинскаго-Шихматова (iepocxимoнахъ Аникита), изъ котораго такія прекрасныя
и сильныя цитаты приведены С. Т. Аксаковымъ въ его воспоминаніяхъ объ
Адми-ралѣ Шишковѣ.
Карамзинъ и
Каменевъ не были большими поэтами, но Андрей Тургеневъ, умирая 22-хъ лѣть,
писалъ стихи лучше, чѣмъ 20-лѣтній Жуковскій. Колебался я и насчетъ Гнѣдича,
восьмистишіе котораго на смерть молодой дѣвицы («Цвѣла и блистала») я,
исключивъ, продолжаю оплакивать. Изъ современниковъ Пушкина особенно будетъ
замѣтно отсутствіе Кюхельбекера. На этомъ до сихъ поръ недооцѣненномъ
писателѣ особенно ясно, что грѣхомъ русской исторіи литературы были не ея
тенденціозность, а ея поэтическая глухота: и Кюхельбекеръ, и Одоевскій были
декабристы, но интеллигентская критика приняла второго за общее выраженiе
его лица, и отвергла перваго за необщее. До такой степени онъ былъ отверженъ,
что это былъ единственный декабристъ, о которомъ, начиная еще съ Бѣлинскаго,
считалось приличнымъ писать въ тонѣ издѣвательства. Изъ другихъ
эксцентриковъ этого времени я радъ возможности представить великолѣпнаго въ
своемъ одиночествѣ, автора «ухарскихъ псалмовъ» Өедора Глинку. Пѣсни
Цыганова такъ мало «литературны», что скорѣе принадлежатъ къ исторіи
народной пѣсни (въ противоположность Кольцову). Вельтманъ, и Бестужевъ,
авторъ прекрасныхъ Смертныхъ Пѣсенъ изъ Амалатъ Бека; Катенинъ, авторъ
Ольги, и Грибоѣдовъ (Хищники на Чегемѣ), всѣ только случайные захожіе въ
садахъ лирической поэзіи. Меньше сожалѣю я объ отсутствіи множества
эпигоновъ – однообразныхъ и холодныхъ – несмотря на акробатическое искусство
Бенедиктова, солидное мастерство ученика Дельвига Деларю, и смѣлыя исканія
новаго у Соколовскаго.
Изъ болѣе
извѣстныхъ поэтовъ Серебрянаго Вѣка я не включилъ Щербину и Мея, и думаю,
что знающіе ихъ меня не осудятъ. Скорѣе можно пожалеть объ отсутствіи Ивана
Аксакова и Жемчужникова, двухъ честныхъ публицистовъ, пошедшихъ дальше
Некрасова по пути депоэтизаціи поэзіи и ближе всѣхъ подошедшихъ къ созданію
хорошей прикладной поэзіи.
Слѣдуя
хронологическому порядку рожденія поэтовъ, мы приходимъ къ 1825 г., году
рожденія Плещеева, который вводить насъ въ подлинную Сахару поэтической
бездарности и некультурности. Въ ней, кромѣ счастливыхъ оазисовъ Случевскаго
и Соловьева, есть нѣсколько, только на ея фонѣ замѣтныхъ, уединенныхъ
колодцевъ: симбирскій поэтъ Садовниковъ, авторъ знаменитаго Стеньки Разина,
и другихъ, лучшихъ, стихотвореній; гр. Г.-Кутузовъ,
холодный эпигонъ, казавшійся глухому поколѣнію преемникомъ Пушкина;
англо-итальянецъ Бутурлинъ, такъ никогда и не научившiйся говорить
по-русски; птичка Божія, пріятный, но безпомощный Фофановъ; слишкомъ
заметные миражи Апухтина и Надсона, наконецъ, очень сухія, но уже
предъсуданскія степи Минскаго и Мережковскаго.
Изъ старшихъ
символистовъ, если бы я руководствовался только расчетомъ на собственное
удоволь-ствіе, я бы, можетъ быть, скорѣй чѣмъ Бальмонта и Брюсова, включилъ
Коневского и А. Добролюбова, но пока я ихъ оставляю въ моемъ резервѣ:
прекрасная корявость Коневского и серафическая легкость Книги Невидимой еще
могутъ пригодиться. Что же касается до Балтрушайтиса, какъ бы мне ни
хотѣлось, изъ имперіалистическихъ соображеній, чтобы литовскій посланникъ въ
Москвѣ, былъ великимъ русскимъ поэтомъ, я не могъ найти для него мѣста. Есть
зато другой прекрасный поэтъ, близкій къ символистамъ и Анненскому, которымъ
я поступился очень нехотя, – гр. Василій Комаровскій, поэтъ, конечно, не
своевременный, но сулящій большія радости для того, кто его откроетъ. Изъ
эпигоновъ символизма у меня никого нѣтъ; нѣтъ ни Городецкаго, ни Клюева.
Скорѣе могли бы присутствовать Вл. Ходасевичъ, своеобразно возродившій
культуру поэтическаго остроумія и pointe на почве мистическаго идеализма; и
Марина Цвѣтаева, талантливая, но безнадежно распущенная москвичка.
Изъ
Петербуржцевъ-акмеистовъ я, кажется, никого существеннаго не пропустилъ.
Хуже обстоитъ дѣло съ футуристами и другими «лѣвыми»: изъ ихъ
предшественниковъ могла бы быть упомянута прочно забытая Елена Гуро. Но
особенно замѣтно будетъ отсутствіе самого Предсѣдателя Земного Шара,
Велемира Хлѣбникова. При-знаюсь, я до недавняго времени мало имъ
интересовался и теперь, когда меня зачаровала эта странная смѣсь въ одномъ
лицѣ геніальности и кретинизма, то, что Маяковскій зоветъ его «тихою
геніальностью», это упорное и упрямое гробокопательство и вивисекція языка –
теперь, когда я спохватился – достать его книги не оказалось возможнымъ.
Впрочемъ, я думаю, что онъ все равно не вошелъ бы въ Антологію; онъ стоитъ,
повидимому, вне начерченной мною кривой или отходитъ отъ нея по касательной.
Антологія моя
кончается Пастернакомъ, поэтомъ молодымъ, но уже, по крайней мѣрѣ въ
профессіональныхъ кругахъ Москвы и Берлина, знаменитымъ. Что до остальной
молодежи – то изъ Петербуржцевъ у меня ни о комъ не возникало сомнѣнія. Но
изъ Москвичей можно было бы еще подумать объ Acѣeвѣ, футуристѣ, близкомъ и
къ Пастернаку, и къ Маяковскому (къ сожалѣнію, только очень не умномъ
критикѣ), и особенно о свѣжемъ и своеобразномъ дарованьи Василія Казина, о
единственномъ талантливомъ «пролетарскомъ» поэте; но книги его до меня еще
не доходили.
IV.
Составляя эту антологію, я поставилъ себѣ нѣсколько формальныхъ
правилъ: въ нее включена только лирика въ широкомъ, разговорномъ значеніи
этого слова; только оригинальныя стихотворенія, только целыя стихотворенія
и только небольшія: самое длинное 19 октября 1825 имѣетъ 144 стиха. Такимъ
образомъ, я не включалъ ни балладъ, отчего страдаютъ особенно Жуковскій и
А. Толстой, ни явно пародическихъ и юмористическихъ стиховъ (опять
А. Толстой), ни басенъ, ни переводовъ (а Вакханка?), отчего опять страдаетъ
Жуковскій и отсутствуетъ Козловъ (Не билъ барабанъ и Вечерній Звонъ!), ни
отрывковъ изъ поэмъ или большихъ стихотвореній, вроде Водопада.
Такой, какой
она вышла, я отдаю эту Антологію на судъ возможныхъ читателей.
Quimper.
8 августа 1923 г.