1
– Отойди в свой грязный
угол, чтоб я тебя не видела! Да уберешься ли ты, убожество полоумное?!
Навязалась на мою голову!
– Дай собраться! У меня
сапоги там.
– Где, черт тебя возьми?
В коридор летят сапоги, возле туалета оседает пальто. Потом выходит и Эта
Убогая, держа под мышкой вязаный берет и синюю сетку с пакетами внутри. В
пакетах немного документов, немного денег, немного еды, немного заварки,
банное мыло, завернутое в газету, полотенце, пуговицы, нитки и тетрадь, в
которую Эта Убогая все записывает, чтобы все помнить и ничего не забыть, в
том числе свои обиды, страхи, чужие разговоры.
У Этой Убогой нет ключа,
она всегда звонит, нажимая на звонок меньше, чем вполсилы, или тихонько
скребется в дверь.
Суп остывает, по его
поверхности плывут пятна жира. Я разбиваю их ложкой, ожесточенно мешаю. Суп
льется на клеенку, его становится меньше. Толстый лук, как ледокол, застрял
в вязкой жиже. Меня тошнит и хочется зареветь.
Через стекло кухонной
двери видно, как Эта Убогая обувается, затягивая молнию скрепкой и выставив
согбенную спину с мягким широким горбом за обвисшими плечами, как у желтого
верблюда из цирка.
Там мне не дали погладить
его горб, а Эта Убогая разрешает.
Каждый вечер сажусь на
антисанитарную кровать и глажу ее горб, представляя, что это горб верблюда.
Получается очень похоже, она пускает губами воздух, наполняя им морщинистые
щеки. Мы сидим, окутанные сумерками, водянистые очертания предметов
колышутся на потолке, как в том шаре, обернутом в чулок, в котором стоят,
опираясь на стул, две девочки.
Эта Убогая обожает свой
шар и никому его не дает, особенно Бабушке. Словно в шаре есть какая-то
тайна! А на самом деле просто девочки, а сзади рама с улицей и снегом. Снег
и улица не настоящие, а натянутые на раму. Разве можно стоять в одних
платьях среди снега и не мерзнуть?
А вот они стоят. Поэтому
в раму совершенно нельзя верить всерьез, такой это смешной обман. Но Эта
Убогая верит, будто девочки живут в шаре взаправду.
Луна повисает за окном,
точно бледная жирная рыба в силках сцепленных ветвей.
Мы так сидим, пока не
заскрипят половицы.
– Уходи! Дикая идет!
Эта Убогая никогда не
сидит дома, которого у нее нет, а есть грязная кровать с продавленной
панцирной сеткой. Спит она всегда одетая, накрыв лицо старым шелковым
платком, выцветшим и потертым. Из-под платка тощими кишками расползаются по
подушке пегие пряди.
– Скинь амуницию! –
кричит Бабушка из-за разделяющей их кровати занавески. – Нет спасения от
вони твоей несусветной! Разденься и спи как человек!
Эта Убогая никогда не
отвечает, только поправляет платок на своем лице и старается дышать как
можно тише, ей не хочется препираться. Она втайне боится Бабушку, хоть и не
подает вида.
Просто у Бабушки есть
аргумент – ужасный Дом, который всегда действует. При одной мысли о нем Эта
Убогая обвисает носом, и ей хочется залезть под кровать.
Из-за ужасного Дома ко
мне по ночам крадутся кошмары. Из них выплывает Дом, хлопая ставнями,
скалясь решетками, там все ходят под себя, привязанные к стульям. Потом мне
на лицо обваливаются деревья, а это не менее страшно. Тогда и я хочу сидеть
под кроватью с Этой Убогой, потому что бояться вместе все-таки легче.
Она бы сидела там целыми
днями, но под кроватью слишком пыльно, и еще у приличных людей не принято
вот так просто сидеть под кроватями.
Эта Убогая не знает, чем
можно припугнуть Бабушку, которая ничего не боится, поэтому ходит по
столовкам, поливая Ее грязью на безопасном расстоянии.
Иногда она просыпает и не
успевает убраться вовремя, чем доводит Бабушку до нервенного тощения.
Особенно Бабушка тощеет сегодня, у Нее уборка и целая гадская куча дел,
которая никогда не кончается.
– Мадам опять отправилась
в поход, скатертью дорога! – ворчит Бабушка, гремя ведром.
Бабушка не может ходить в походы, у Нее от них мигрень и грыжа, которая
вот-вот лопнет от собачьей жизни и этой обузы. Вообще, Бабушке со многим
приходится мириться, как интеллигентскому человеку.
Бабушка в спальне шумно орудует шваброй, собирая комья пыли из-под
шифоньеров, своего и Этой Убогой, кроватей и черной кружевной машинки
«Зингер». Чем больше пыли она извлекает из потаенных углов и щелей, тем
яростнее гремит рассохшаяся швабра, тем злее схватывают мягкие руки тряпку,
выжимая ее на лету.
– Только приди, подлюка!
Когда ж ты сдохнешь наконец? Должна же быть справедливость! Гадюка, пошла
меня перед людьми позорить!..
– Бабушка, я уже все.
– Сиди там, не выходи.
Она спешит ко мне, бросив швабру в прихожей. Бабушка проверяет, чиста ли
тарелка, съеден ли хлеб, выпито ли молоко. Все ли на своих местах, и нет ли
подвоха. Бабушка выглядывает в окно, будто я бы осмелилась выкинуть туда
кости из супа самостоятельно. Нет, кости лежат рядом с тарелкой, где им и
положено лежать по Ее представлению. Удовлетворенная внешним осмотром,
Бабушка складывает посуду в раковину, предварительно заткнув ее резиновой
пробкой, чтоб, не дай бог, не забилась. Затем берет кости, каждую брезгливо,
двумя пальцами, рука на отлете, и кладет на старую газету. Все это, газета и
кости, выносится на вытянутых руках на балкон.
Я бегу за Ней, чтобы
ничего не пропустить.
– Соба-а-аки! Соба-а-аки!
– кричит Бабушка и швыряет кости с балкона.
Следом летит газета.
Бабушка делает доброе
дело, кормит бродячих собак, которых гоняет метлой наш дворник, что,
впрочем, не мешает им всем быть в хороших отношениях. А еще Бабушка кормит
птиц, вернее, заставляет Эту Убогую, которая ужинает на антисанитарной
кровати бутербродами с котлетой. От бутербродов остаются крошки, их
выбрасывают за окно спальни, с другой стороны дома. Но, в отличие от
Бабушки, Эта Убогая не кричит: «Пти-и-ицы! Пти-и-ицы!». А просто кидает
крошки на улицу. Ей кажется, птицы все равно не понимают, когда их зовут
по-человечьи, а звать их по-птичьи она не научилась.
Эта Убогая за глаза
называет Бабушку чокнутой, когда та кричит собакам.
– Да, да, уже бежим! –
обычно шепчет она, если Бабушка выносит кости на балкон, и смеется, остро
морща нос, будто чихает.
Тогда я не знаю, смеяться
вместе с Этой Убогой или обижаться за Бабушку.
– Бабушка, зачем ты
выкинула газету? Собаки не едят газет.
Кости долго лежат под
балконом, я выхожу каждый час и проверяю, там ли они и нет ли поблизости
хоть одной бродячей собаки.
Покончив с уборкой,
Бабушка ждет, когда же Лиза начнет выть, чтобы стучать шваброй в потолок и
ругаться.
Одинокая Лиза поет и
притопывает в такт толстой ногой, чтоб не потерять поминальную струну своей
песни. Она сидит на стуле, сложив под фартуком широкие ладони, над парадной
комнатой, в том самом месте, откуда растут хрустальные рожки нашей люстры.
Эти звуки слегка заглушает ковер, но не слышать их совсем невозможно. Так,
наверное, хоронят лебедей. Лиза тоскует по своим. А мы для нее чужие. Есть
еще слепая Фея с глухим любовником, почти своя. Фея совсем слепая, как крот,
и у нее есть гармошка.
Бабушка ненавидит гармошку, у Нее слишком чуткий слух, а гармошка очень
простая и страшно веселая. Гармошка орет, как глухой Феин любовник, и тогда
им всем становится весело, а Бабушка пьет валерьянку. Бабушке плохо от
любовника, гармошки и наглой Феи, которая абсолютно счастлива.
– Что ты надрываешься? Он
же глухой! – говорит Бабушка, обращаясь к гармошке, как будто та может Ее
услышать, и выливает себе в чашку полпузырька капель.
Бабушка – интеллигентский
человек, и я тоже буду такой, потому что это наследственное. Вообще, тут все
зависит от воспитания и на наследственность особенно полагаться не стоит.
Нужны условия и благоприятная среда, так считает Бабушка.
Благоприятную среду нам
портит Лиза своим воем и Фея своим любовником.
Бабушке повезло, у Нее
есть приличное воспитание и словарь иностранных слов, сверяться с которым
Она бегает в комнату. Словарь иностранных слов возвышает Бабушку, такой он
толстый. Они, то есть Бабушка и словарь, всегда совпадают, просто, чтобы
удостовериться в этом, надо сбегать в комнату и посмотреть.
– И враг бежит, бежит!
Бежит! Бежит! – кричит из спальни Эта Убогая.
– Заткнись, убожество! –
парирует капитулирующая Бабушка, пытаясь придать своему отчаянному бегству
вид светской прогулки.
У Лизы совсем нет
словаря, и ей плевать, так она и сказала. А Бабушке приходится плевать на
всех в ответ, что очень трудно, и тогда ничего не остается, как укреплять
свои больные нервы валерьянкой.
Фею, любовника и Лизу Бабушка считает деревней. Этой деревней Она постоянно
ругается, деревня выводит Ее из себя и не дает дышать спокойно. При одном
упоминании о ней Бабушка начинает задыхаться и тяжелеть грыжей.
Больше, чем деревня,
Бабушку выводят из себя воры, которые крадут все, даже детские колготки. Эти
воры тощие, с бегающими глазами и грязным мешком, куда они кладут свою
добычу. Воры лезут в форточки тихо-тихо, так что даже сразу и не поймешь,
здесь они или нет. Понять это можно лишь утром, когда все уже украдено. Есть
отчаянные воры и не очень. Отчаянные могут задушить украденными колготками.
Успокаивается Бабушка
только днем, когда я сплю, а Она сидит в кресле напротив. Бабушка абсолютно
спокойна за наш дом, потому что днем воры залезть не осмелятся. И Она
сколько угодно может делать интеллигентское лицо, просматривая газету поверх
очков. Иногда, когда газета врет, Бабушка сдвигает узкие брови к переносице
и ругается на нее про себя, шевеля губами.
Мне тоже хочется делать интеллигентское лицо поверх очков, но у меня ничего
не выйдет, потому что я не ношу очков и не понимаю газет. Так я лежу и думаю
о газетах, которые постоянно врут, о Бабушке, которая любит сидеть спокойно
с интеллигентским лицом, о ворах, которые нипочем не сунутся к нам днем, и о
разных других вещах, которые просто лезут в голову, когда не хочется спать.