« назад, в читальный зал

Вихорнов Виталий.

Александр Вертинский на экране и не только

Часть первая

Россия

1889–1920

Я в весеннем лесу пил березовый сок,         

С ненаглядной певуньей в стогу ночевал…

Что имел – потерял,                                        

Что любил – не сберег.                                   

Был я смел и удачлив, а счастья не знал…

Евгений Агранович

Детство и юность

     Александра Вертинского
 

Александр Николаевич Вертинский (Сколацкий) родился 21 марта 1889 г. в Киеве.

Родители будущего артиста, довольно известный в городе адвокат Николай Петрович Вертинский и молодая киевлянка из семьи польских дворян Евгения Степановна Сколацкая, в офациальном браке не состояли, и их дети – старшая Надежда и младший Александр – были усыновлены отцом только после кончины матери. Надя осталась с отцом, Николаем Петровичем, а маленького Сашу отдали на воспитание незамужней тетке по материнской линии Марье Степановне Сколацкой. В1894 году отец умер, и Надю забрала к себе другая сестра матери, Лидия Степановна Трофимова, жившая в Ковно. Девочке сообщили, что никакого брата у нее нет. То же самое было сказано и Саше о сестре.

И только годы спустя, уже находясь в Москве, Александр Вертинский в журнале «Театр и искусство» совершенно случайно прочитал о том, что в составе театральной труппы С.Ф.Сабурова выступает некая артистка Н.Н.Вертинская. Вот как об этом вспоминает сам актер:

Я удивился. Однофамильцев я до той поры не встречал. Из любопытства я послал вот какое письмо: «Милая, незнакомая Н. Н. Вертинская! У меня такая же фамилия, как и у Вас… У меня когда-то была сестра Надя. Она умерла маленькой. Если бы она была жива, она была бы тоже Н. Н. – Надежда Николаевна. Я знаю, что глупо писать незнакомому человеку только потому, что у него такая же фамилия. Но у меня никого нет на свете, и я это сделал от… скуки. Напишите мне, если Вам не трудно»… и т. д. В ответ пришло письмо, полное слез. Это было письмо Нади. Ей в свое время тоже сказали, что я умер. Зачем это было нужно моим теткам. Чего они хотели добиться этим. Не понимаю. И до сих пор не могу понять. Но таковы факты.

Но все это будет потом, а пока вернемся к детским годам Саши Вертинского. В десять лет он стал гимназистом очень престижной в Киеве Первой Императорской Александровской гимназии. Вступительные экзамены он сдал блестяще и только по закону божьему немного оступился, но его спасла природная находчивость и смекалка, которые в дальнейшей жизни не раз его выручали.

Вот как он сам об этом вспоминает:

…По закону божьему батюшка, отец Семен, задал мне вопрос:

– В какой день Бог создал мышей?

Как известно, создание мира шло по определенному расписанию. Был точно указан день, когда бог создал животных. И этот день был мне точно известен, но я никак не мог себе представить, чтобы Бог занимался созданием ненужных и вредных грызунов. Поэтому, подумав, я сказал:

– Бог мышей не создавал… Сами завелись!

Экзаменаторы рассмеялись. Тем не менее я получил пять.

В первые гимнастические годы учеба давалась Саше легко, но со временем, проучившись успешно в подготовительном и первом классах, он стал плохо учиться, и был отчислен из этой аристократической гимназии. А ведь в ней в то же самое время вместе с Вертинским учились многие ставшие впоследствии известными литераторы, актеры, драматурги.

В одном из своих писем к Лидии Николаевне Делекторской Константин Паустовский вспоминает:

…Я не успел написать Вам, какие памятные места надо было бы посмотреть в К [иеве] главным образом, места, где происходило действие «Далеких годов» [автобиографический роман К. Паустовского. – Авт.]. Нашли ли Вы здание Первой киевской гимназии На бульваре Шевченко (бывшем Бибиковском) Там вместе со мной учились Михаил Булгаков (драматург), знаменитый Вертинский, немного ранее меня – композитор Рахманинов…

Сашу перевели в гимназию попроще, Киевскую четвертую, но и там он продолжал плохо учиться, был из нее неоднократно выгнан, с трудом переходил из класса в класс с переэкзаменовками и двойками. Исключен был из пятого класса, так и не получив полного среднего образования. Тут и тетка выгнала племянника из дома, и дальнейшее «образование» Саша Вертинский вынужден был получать на улице.

Чтобы как-то существовать, он пошел работать сначала помощником бухгалтера в Европейскую гостиницу, потом продавал открытки у фотографа, грузил арбузы на баржах на Днепре.

И все-таки Вертинский мечтал о славе, он принимал участие в спектаклях любительских и профессиональных театров Киева.

Таких как он, одержимых сценой, было множество среди киевской молодежи.

Они складывались по грошам, арендовали все возможные залы, сами распространяли билеты, шили костюмы, ставили там спектакли.

Вместе с Сашей Вертинским такую самодеятельную театральную школу прошли тогда еще юные Коля Светловидов и Володя Владиславский – будущие звезды Малого театра, причем с последним Вертинский встретится через много лет на съемочной площадке в картине «Анна на шее».

Ну и, конечно, они не забывали посещать самые престижные спектакли того времени. А посмотреть в то время было что! Вертинский вспоминает:

Приезжали в Киев, в оперу, итальянские знаменитости Джузеппе Ансельми, Титто Руффо, Баттистини. Кое-кого мне удавалось порой послушать, проскочив мимо всевидящего капельдинера. Но в конце концов меня обычно ловили и выгоняли из зала. «Зайцем» трудно было проникнуть в театр, тем более что капельдинеры нас знали в лицо. Но иногда удавалось попасть в статисты на тот или иной спектакль, и тогда я уже слушал всю оперу с начала до конца.

Оперу держали антрепренеры Бородай и Брыкин. У них пели лучшие артисты России. Они приезжали на гастроли, как Давыдов, изумительный Германн в «Пиковой даме», Тартаков, выступавший в «Демоне», Бакланов – в «Риголетто», Собинов – в «Онегине» и даже сам Шаляпин! Что тогда делалось с киевлянами! Они дежурили дни и ночи у касс, платили барышникам бешеные деньги за билеты.

Впрочем, увлекались в Киеве не только оперой. Было, например, множество любителей французской борьбы. В цирк П. С. Крутикова на Николаевской улице, немного ниже Соловцовского театра, ходили все – и с тар и м лад. Борцы были первоклассные: Поддубный, Иван Заикин, Вахтуров, красавиц Лурих, негр Бамбула, матрос Сокол, японец Катцукума Саракики, маленький увертливый, как обезьянка, который имел железные пальцы и, поймав противника за кисти рук, сдавливал их, как железными клещами, с такой силой, что заставлял от невыносимой боли ложиться в партер на обе лопатки! Впрочем, может быть, это был трюк для публики

.

Роли вообще были распределены между борцами, как в театре между актерами. Один изображал зверя – рычал и кидался, как тигр, на своего противника, другой хамил, пользовался запрещенными методами, третий вел себя, как джентльмен – Лурих, например, четвертого якобы затирали и не давали ходу, и он жаловался публике. И каждый боец знал свое амплуа и строго придерживался его. Поэтому одних любили, других ненавидели…

Таким образом, Вертинский приобщался к культурной жизни Киева того периода.

Но развлечения развлечениями, а надо было как-то определяться в жизни – чем-то заниматься. В это время у Вертинского появляются новые знакомые и друзья – это такие же, как он, пока никем не признанные молодые актеры, поэты, художники, литераторы. А объединяла эту незрелую, но явно с творческими амбициями молодежь Софья Николаевна Зелинская, преподавательница женской гимназии, очень образованная и умная женщина.

Вот как о ней вспоминает А. Н. Вертинский:

У нее собирался весь цвет интеллигенции Киева. Мужем ее был Н. В. Луначарский, брат Анатолия Васильевича Луначарского. Софья Николаевна приняла во мне дружеское участие. Меня подкармливали в этом доме, а впоследствии на даче оставляли даже жить. Многому я научился там. Зелинская была женщина с большим литературным вкусом. Ее влияние удержало меня от чрезмерного упоения собственными дешевыми успехами. Во мне развилось настоящее, серьезное отношение к литературе, вырабатывался вкус к настоящей поэзии. Вырабатывалось чувство меры, в частности, – очень важное чувство!

Неизвестно, что бы вышло из меня, если бы не этот уютный милый дом, где всегда было тепло, где вечерами на столе уютно кипел самовар и подавались к чаю бутерброды с холодными котлетами и колбасой. В ее доме бывало много интересных людей. Поэты Кузмин, Владимир Эльснер и Бенедикт Лившиц, художники Александр Осмеркин, Казимир Малевич, Марк Шагал, Натан Альтман, Золотаревский и другие, имена которых я уже забыл, и главное – много талантливой молодежи…

Под влиянием своих новых друзей Вертинский пробует себя на литературной ниве, и достаточно успешно.

Свои первые рассказы «Портрет», «Моя невеста» и «Папиросы „Весна“» Вертинский написал в с стиле модной тогда декадентской манеры и опубликовал их в  1912 году в журнале «Киевская неделя». Потом был рассказ «Лялька», опубликованный в киевской газете «Отклики». С тех пор эти рассказы ни разу нигде не публиковались.

Я нашел все эти первые литературные опыты А. Н. Вертинского и предлагаю для ознакомления читателям один из них, под названием «Моя невеста»:

Словно призрак, скользит

среди печального царства

Подходить к обреченным,

притворно скорбя,

Видеть близкую смерть –

я не знаю лекарства,

Я не знаю бальзама нужней для себя.

Бенедикт Лившиц. Эскиз

Иногда, я припоминаю ее – эту маленькую очаровательную женщину… Тогда я поднимаю голову вверх и тихо говорю: «Благодарю Вас».

И мне кажется, что она кивает мне оттуда, сверху, грациозно машет своей узкой рукой в дырявой перчатке…

И шлет улыбку.

О эта улыбка!

Эта зыбкая, скользящая улыбка!

Это черные занавесы, тихо ползущие в стороны!

Это развороченный ветром бутон черной розы!

Ее нельзя забыть!

Нет, никогда, никогда.

 

                  * * *

Мокрый пустой бульвар.

Черная лента крепа.

Иногда она кем-то разрезана и я знаю, что случайный фонарь бросил поперек полосу света.

Хмурой, сонной шеренгой стоят по бокам тополи…

Старые обдерганные ветлы.

Темно-зеленым шелком обтянула дорожки плесень…

И только осенние пустые скамейки устало вытянулись белым плачущим рядом.

Я один иду этим бесконечным сырым бульваром…

Я один начинаю длинную муаровую ленту…

За мной – только мокрая озябшая тень.

Дождь… дождь и дождь…

Там, по улице, бегут трамваи, а здесь, в аллеях, так темно, что старый фонарный столб кажется мне крестом.

Вот эстрада.

Летом здесь играет оркестр.

Толстый капельмейстер, засунув руку в карман, рассматривает публику, нехотя водит палочкой…

Тогда здесь движутся люди – сейчас листья.

И эстрада давно прогнила, она только молча рассматривает деревья, пустым темным взглядом.

Я сажусь на скамью…

 

                * * *

То, что случилось потом, было так неожиданно и странно…

В глубине эстрады, тихо скрипнула полукруглая серая дверь, и на середину ее вышла женщина…

Маленькая женщина в вуали…

Она сделала легкий изящный поклон по направлению скамеек, потом окинула взглядом пустые места и, театрально сложив руки, стала читать:

Не плачь, мой певец одинокий,

Покуда кипит в тебе кровь.

Я знаю, коварно, жестоко

Тебя обманула любовь.

Я знаю, любовь незабвенна,

Но, слушай, тебе я верна.

Моя красота неизменна,

Мне вечная юность дана!

           Потом еще и еще что-то…

Я плохо помню эти стихи, я помню голос…

Это был какой-то странный хрипяще-медлительный голос…

На высоких нотах он дрожал…

Временами почти сливался с шорохом листьев…

Или падал звонкими четкими капельками…

Или вдруг переходил в сиплый свистящий шопот…

Вмиг я прирос к скамье.

Ее нельзя пугать – мелькнуло у меня…

А там… – продолжала она –

…под покровом могилы

Умолкнут и стоны любви,

И смех, и кипевшие силы,

И скучные песни твои!

Она кончила.

Низко-низко пригнувшись, она замерла в последнем поклоне этому пустому ряду скамеек, потом медленно и спокойно стала уходить вглубь.

Дикая мысль озарила меня…

Bis! – крикнул я, бешено аплодируя. –  Bis!

Она вздрогнула, потом оправилась, ласково кивнула в мою сторону и ушла в глубину своей ровной, уверенной походкой.

Я бросился к эстраде…

Если она сумасшедшая, тем лучше!

– Вы потрясли нас! – крикнул я в темноту. – Публика ломает скамейки! Что-нибудь еще! Ради Бога!

– Не просите, я устала! – долетало ко мне.

– Ну две строки!

– Ни звука! Я еду домой.

– Позвольте мне проводить вас.

– Хорошо! Вы обождите внизу, я не одета.

Через пять минут она вышла ко мне и молча просунула свою маленькую руку в мою.

Мы пошли.


« назад, в читальный зал