КНИГА ПЕРВАЯ
Остынь, девчонка, не рыдай,
Меня домой не ожидай –
В чудесный Новый Орлеан,
В солнечную Луизиану.
Случилась все-таки беда
И не вернусь я никогда –
В чудесный Новый Орлеан
В солнечную Луизиану.
Остынь, девчонка, не рыдай,
На мертвом корабле я, знай.
Прощай, чудесный Новый Орлеан,
Солнечная Луизиана.
1
На пароходе «Тускалуза» я пришел с грузом хлопка из Нового Орлеана в
Антверпен.
Это был экстра корабль. Будь я проклят, если вру. First rate steamer,
пароход первого класса, made in USA.
О, солнечный улыбающийся Новый Орлеан,
только там бывают такие корабли, не то что у трезвых пуритан и холодных
торговцев басмой с Севера! А какие на нем чудесные каюты для экипажа! Их
проектировал кораблестроитель, осененный дерзкой революционной мыслью, что
экипаж любого судна, как это ни странно, тоже состоит из людей, а не просто
из рабочих рук. Все блестит, все сияет. Баня, белье, сетки против москитов.
Всегда чистые чашки, столовые ножи, вилки, ложки. Даже негритята, думающие
только о том, как бы поддержать эту чистоту, все сделать так, чтобы экипаж
был здоров и в добром настроении. Компания наконец догадалась, что
обихоженные моряки лучше заморенных.
Второй офицер? Я? No, Sir. Я не был вторым офицером на этом корыте. Я был
просто палубным рабочим, совсем скромным. Такой чудесный современный корабль
в некотором смысле уже и не корабль. Это плавающая машина. Такой корабль
нуждается не в моряках, а в рабочих. Даже шкипер на нем всего только инженер.
И старший матрос, который стоит на руле, всего лишь машинист, я не вру.
Время романтиков ушло. Да и вряд ли на морях были романтики, это вымысел.
Лживые истории о морских приключениях придумывают для того, чтобы неопытных
юношей вовлечь в такую жизнь, где они быстро опускаются и гибнут, поскольку
их ничто не поддерживает, кроме веры в правдивость всех этих гнусных морских
писак. Для капитана и рулевых, может, когда-то существовала романтика, не
знаю, но для экипажа никогда. Для экипажа был только труд, в котором нет
ничего человеческого. Капитан и рулевые становились героями опер, романов и
баллад, но никогда нигде не звучала песенка о моряке, который постоянно
занят работой. Yes, Sir.
Да, я был только палубным рабочим, всего лишь. Выполнял любую работу,
которая оказывалась нужна. Например, красил борта. Машина работает сама, а
рабочие должны быть заняты. Грязные борта не должны быть грязными, потому
что тогда мы увидели бы на корабле лентяев со скрещенными на груди руками.
А таких не должно быть. Они должны работать с утра до ночи. На судне всегда
есть что-то такое, что требует покраски. Невольно приходишь к мысли, что та
часть человечества, которая никогда не выходит в море, занята только одним –
производством краски. Невольно преисполняешься благодарностью к ним, потому
что, если краски не окажется, палубные рабочие останутся без работы, а
старший офицер, которому мы подчиняемся, впадет в мрачное отчаяние, потому
что некому будет отдавать команды. Разве будет кто-то платить за работу,
которая не сделана? No, Sir.
Велика ли моя зарплата? Не думаю. Даже четверть века непрерывного труда не
дала бы мне столько денег, чтобы попасть на приличное кладбище. Свой среди
нищих трупов, это да. И только еще одна четверть века непрерывного труда
позволила бы мне приблизиться к званию самого бедного представителя так
называемого среднего класса. Правда, тогда я уже считался бы гражданином,
потому что средний класс – главная опора любого развитого государства. Я уже
мог бы называть себя достойным членом общества. Но все вместе это требует
полвека непрерывного труда, не меньше. Ничуть не меньше. Может, там, в ином
мире…
Нет, я не думал изучать город. Тем более Антверпен. Я его не терплю. По нему
шляется много плохих моряков и всяких грязных типов. Yes,Sir. Но ничего в
жизни не бывает просто. Жизнь редко сообразуется с нашими планами и меньше
всего интересуется, нравится нам все это или нет. Не гигантские глыбы
вращают колесо мира, а мириады мелких камушков. Сняв груз, мы должны были
взять балласт и уйти с ним. В тот вечер перед отходом «Тускалузы» экипаж
отправился в город. На палубе остался только я. Надоело чтение, надоел сон,
я не знал, чем заняться. Нетрудно догадаться, почему весь экипаж оказался на
берегу. Каждому хотелось пропустить по рюмочке, ведь дома, в Америке, нас
ожидал сухой закон. Я лениво плевал с борта, и вдруг мне захотелось
почувствовать твердую землю под ногами, увидеть улицу, которая не качается
под ногами. Захотелось дать отдых усталым глазам, сделать себе подарок.
Всего-то.
– Раньше надо было идти, – сказал старший офицер, выслушав меня. – Сейчас у
меня нет денег.
– Мне нужно всего двадцать долларов, сэр.
– Пять, и ни цента больше.
– С пятеркой мне нечего делать на берегу. Нужно двадцать, чтобы завтра не
болеть. Вы же знаете. Именно двадцать.
– Десять. И это мое последнее слово. Десять или совсем ничего. Хотя я могу и
цента тебе не дать.
– Хорошо, – быстро согласился я. – Десять.
– Распишись вот здесь. Утром я занесу это в ведомость.
Так я получил червонец. Я и хотел всего червонец. Но если бы так сказал, то
получил бы от офицера только пятерку. Больше червонца я не собирался тратить.
То, что берешь в город, обратно никогда с собой не приносишь, это точно.
– Не напивайся, – посоветовал офицер. – Здесь страшная дыра.
Я обиделся. Капитан, офицеры и инженеры всегда напивались, как скоты, даже
по два раза в день, а мне советуют не напиваться. Что за глупость. Я не беру
этой отравы в рот. На моей родине в Америке сухой закон. Yes, Sir. Я сухой
до самых костей. Можете положиться на меня.
И двинулся вниз по трапу.
2
Смеркалось. Я шел по улице, довольный миром, не думая даже, что кому-то он
может не нравиться. Разглядывал витрины, встречных. Какие хорошие девчонки,
дьявол их побери! Некоторые не замечали меня, но те, кто вдруг меня видел,
улыбались лучше всех. Незаметно я подошел к дому, фасад которого был чудесно
вызолочен. Очень весело все это выглядело и двери были широко распахнуты. «Входи,
приятель, садись, забудь свои заботы!»
Забот у меня не было, но забавно показалось, что их можно вот так забыть. Ну,
разве это не мило? А внутри вызолоченного дома оказалось много людей и все
были веселыми, все забыли о своих заботах, вовсю гремела музыка. Я сел за
стол, и стены там тоже оказались вызолоченными. Развязный парнишка грохнул
передо мной бутылку и стакан. Наверное, умел читать мысли, потому что
предложил по-английски: «Плюнь на все и веселись, как все тут».
Он был прав. В течение долгого плавания я видел вокруг только хмурые лица,
слышал окрики боцмана и офицеров, а теперь меня окружали исключительно
веселые люди. И я тоже решил повеселиться. И с этого мига ничего не помню.
Но упрекаю в этом не веселых людей в вызолоченном доме, а сухой закон,
который ничем не может помочь слабым. Закон вообще делает человека только
слабым, поскольку в природе человека преступать все законы, которые он
создает. Только через какое-то время я определился в неизвестной тесной
каморке, где неизвестная чудесная девушка весело обняла меня.
Я спросил:
– Сколько сейчас времени, малышка?
– Ох, – ответила она и весело засмеялась. – Ты, наверное, настоящий
джентльмен, да? Ты так спрашиваешь про время, будто торопишься. Ох, какой
хороший мальчик, – нежно погладила она меня, – не лишай себя удовольствия,
будь кавалером, не оставляй свою девочку среди преступников. Тут вокруг
много таких, а я ужасно труслива, разбойники могут меня убить.
Да, в таких обстоятельствах долгом крепкого американского моряка является
защита беспомощных девочек. Мне с самого детства строго внушали: выполняй
все, что попросит вот такая беспомощная трусливая девочка, исполняй все ее
просьбы, даже если это сопряжено с риском. Поэтому в порт я вернулся только
утром. И не увидел свою любимую «Тускалузу». Она ушла в солнечный Новый
Орлеан без меня.
Мне не раз приходилось видеть дитя, заблудившееся, потерявшее мать. Я даже
видел людей, у которых сгорел дом или, наоборот, был унесен наводнением. Я видел
животных, у которых отняли самку, а то и еще хуже. Все они выглядели
печальными. Очень печальными. Но еще печальнее выглядит моряк, оставшийся в
чужой стране, когда его корабль ушел. При этом пугает его вовсе не чужая
страна. Моряк привык к чужим странам. Иногда он остается в чужих странах
добровольно по каким-то своим личным причинам. Конечно, он и тогда выглядит
печально, но не испытывает такой ужасной тоски и потерянности. Когда корабль
уходит на родину без тебя, ты сразу чувствуешь себя брошенным. Ты сразу
начинаешь понимать, что корабль, оказывается, свободно может обойтись без
тебя, ты не так уж и нужен ему. Жалкая заклепка, потерянная кораблем, вполне
может стать причиной его гибели, а вот ты ничего для него не значишь.
Корабль нуждается в каждой заклепке, без нее ему крышка, а отсутствие моряка
имеет даже положительные стороны: компания сэкономит деньги на зарплате.
Никому моряк не нужен на самом деле. Если выловят из воды его труп, даже
опознавать не станут. Просто скажут: «Это моряк». Вот все, что можно сказать
о таких, как я.
Но тосковать я не хотел. Сделай из плохого хорошее, сказал я себе. К черту «Тускалузу»!
К черту это корыто, на морях много судов гораздо краше его. Ну-ка, друг,
давай посчитаем, сколько плавает по морям судов? Полмиллиона, точно. И все
они нуждаются в палубных рабочих. Антверпен огромный порт, сюда заходит
множество кораблей. Конечно, не следует думать, что прямо сейчас капитан
первого же судна крикнет в мегафон: «Эй, господин палубный рабочий, прыгайте
на палубу, не уходите к соседу, прошу вас!» Но все равно когда-нибудь
крикнет. Так что не стоит страдать из-за неверности этой «Тускалузы». Есть
корабли получше. У нее только чистые каюты да хорошая еда. Вот и все
преимущества. Жалко только, что проклятые беглецы, бросившие меня в
Антверпене, жрут сейчас яичницу с беконом. Ох, хоть бы моя порция не
досталась Слиму. Лучше бы она досталась Бобу, хотя и он та еще собака. Эти
бандиты сейчас приступили к дележу, они заберут все мои вещи, а старшему
офицеру скажут, что я ничего не имел. Слим и раньше воровал у меня туалетное
мыло, видите ли, он не любит умываться простым, этот бродвейский
разнаряженный жеребец. Yes, Sir, вы не поверите, на что они способны.
Ладно. Что мне теперь до этого корыта? По-настоящему меня тревожило только
то, что в кармане денег не оказалось. Маленькая трусливая девочка так
жалостливо рассказала ночью, что ее любимая мама умирает от тяжелой болезни,
что я отдал ей все доллары, чтобы утром она смогла купить нужные лекарства.
Я не хотел нести ответственность перед небом за смерть чудесной старушки,
поэтому отдал девчонке все деньги, какие имел. Я ведь возвращался на корабль,
где меня всегда накормят и напоят, а у девчонки мать была при смерти. Разве
я не обязан был ей помочь?
3
Присев на какой-то ящик, я проследил весь путь «Тускалузы» в море. Очень
надеялся, что скоро она напорется на морскую скалу и экипаж вынужден будет
опустить шлюпки. Жаль, что она ловко обходит рифы, я так и не услышал о ней
плохих новостей. Все равно я желал ей всех несчастий. Лучше всего, если бы
она попала в руки пиратов, а они уж отняли бы у этой гадины Слима все мои
вещи и так ему наподдали, что впредь зарекся бы к ним прикасаться.
Это были хорошие мысли. Я начал подремывать, но тяжелая рука коснулась моего
плеча. Чей-то голос зазвучал так торопливо, что я ничего не мог понять. Это
меня разозлило. «Черт! – сказал я. – Заткнитесь. Мне тошно от вашего треска.
Я ничего не понимаю. Идите к дьяволу».
– Вы англичанин? – спросили наконец по-английски.
– Нет, янки.
– Аха, значит, американец.
– Ну да, – сказал я. – И оставьте меня в покое. Не хочу никого слышать.
– Но меня вам придется слушать.
– Это еще почему? Нуждаетесь в дружеском разговоре?
– Вы моряк?
– А вам какое дело?
– С какого корабля?
– С «Тускалузы». Новый Орлеан.
– «Тускалуза» ушла еще в три утра.
– Зачем вы мне это говорите? Неужели нет новостей более свежих? Эта уже
смердит.
– Покажите ваши документы.
– Какие документы?
– Вашу корабельную книжку.
Ох, шоколадный крем с яблочным соком! Ох, яичница с беконом! Моя корабельная
книжка! Понятно, она осталась в кармане моей тужурки, а тужурка лежала в
моей сумке, а сумка уютно покоилась под койкой моей каюты. На «Тускалузе».
Интересно, что сегодня подали на завтрак? Если негр пережарил сало для
яичницы, я задам ему взбучку.
– Да, вашу корабельную книжку. Понимаете меня?
– Вроде бы да. Но корабельной книжки у меня нет.
– У вас нет корабельной книжки?
Надо было слышать, как он это спросил.
«Вы не верите, что существуют моря и океаны?»
И что ему она далась? Явно не поверил мне и спросил в третий раз. Ему
казалось непостижимым отсутствие корабельной книжки.
– Хоть какие-то документы у вас есть? Паспорт? Удостоверение личности?
– Нет, – уверенно сказал я.
– Тогда идите со мной.
– Куда? – я никак не мог понять намерения этого человека. Если он хочет
потащить меня на какую-нибудь посудину, которая мне не нравится, я не пойду.
И дозорное судно меня не устроит, эта служба не для меня. Я не видел
поблизости никаких кораблей, но мне не нравилось, что он так энергично тащит
меня.
– Куда? Сейчас поймете.
Не буду утверждать, что он произнес это любезно, хотя агенты по найму
моряков бывают необыкновенно любезными, когда не могут найти матроса для
какого-нибудь корыта. Значит, он имел в виду более приличное судно, не
трещалку для каботажных рейсов? Не зря я говорил себе: не горюй, моряк, тебе
повезет. Кораблей много, и везде нужны твои руки.
И мы пошли.
И оказались где?
Правильно, в полицейском участке.
Тут меня основательно обыскали. Не найдя ничего, стоящего внимания, человек,
торжественный, как первосвященник, спросил сухо:
– Оружие? Инструменты?
Я был поражен. Вполне нормальный на вид человек. Неужели он думает, что я
могу припрятать за поясом пулемет? Или держать в кармане бинокль? Неужели он
думает, что у меня непременно окажется то, что он ищет? Я и так стоял перед
столом, за которым суровый человек, похожий на первосвященника, смотрел на
меня так, будто я спер у него бумажник. Он даже раскрыл толстый альбом, в
котором было наклеено много фотографий. Все, наверное, его приятели. Он
внимательно сличал мое лицо с фотографиями в альбоме. Никак не мог отыскать
нужный снимок. Когда во время войны европейцам требовались наши солдаты, они
нас узнавали издалека, а здесь нет, здесь успех ему не сопутствовал. Он сто
раз взглянул на мое лицо и на фотографии. Напрасно. Ему только казалось, что
он вот-вот меня узнает. Этого не произошло. Он опустил глаза и закрыл книгу.
А я не помню, чтобы фотографировался в Антверпене. Дешевка мне не по душе, а
в дорогих ателье нужны деньги.
Хотел бы я знать, почему европейцы называют завтраком то, что мне подали в
какой-то серенькой комнатушке. Кофе и хлеб с маргарином. Наверное осталось
еще со времен войны. Или они все-таки проиграли войну, несмотря на весь этот
шум в газетах?
Все же они дали мне хлеб с маргарином, и я с отвращением его проглотил.
Меня незамедлительно потащили к первосвященнику.
– Хотите во Францию? – спросил он.
– Нет, я не люблю Францию. Французы большие привереды, всегда им не сидится
на месте. В Европе они хотят все захватить, а в Африке всех запугать. Я от
этого нервничаю. Им, наверное, опять скоро понадобятся солдаты, а у меня нет
моей корабельной книжки. Они могут подумать, что я француз. Нет, во Францию
я не хочу.
– А что вы думаете о Германии?
Ох, уж эта его внимательность!
– В Германию тоже не хочу.
– Почему? Германия спокойная страна, там легко найти нужный корабль.
– Нет, немцы мне не нравятся. Когда они представляют счет, нельзя не
пугаться. А когда не платишь по счету, они хватают тебя и бросают на
какую-нибудь самую грязную посудину, чтобы ты отработал их нелепую стряпню.
Она у них немногого стоит, но я всего лишь палубный рабочий, и мне никогда
не заработать столько, чтобы пообедать в приличном немецком кафе. Я,
наверное, никогда не стану достойным представителем среднего класса при
таких заработках.
– Перестаньте болтать! – прикрикнул первосвященник. – Отвечайте, да или нет.
Ничего больше. Хотите в Голландию?
– Нет, не люблю голландцев… – начал я, решив рассказать подробно, почему я
их не люблю.
Но рассказать мне не позволили.
– Плевать мне на то, любите вы голландцев или нет! – заорал первосвященник. –
Это не наша забота. Любите вы их или нет, но отправитесь вы к голландцам. Во
Франции вы бы устроились лучше всего, но вы не хотите туда. И Германия
недостаточно хороша для вас. Тогда пойдете прямо в Голландию. Все, конец!
Ради вас мы не станем перекраивать границы и заводить других соседей.
Отправитесь в Голландию, и не смейте возражать! Радуйтесь, что так дешево
отделались.
– Но я не хочу в Голландию.
– Заткнитесь! Вопрос решен. У вас есть деньги?
– Вы же обыскали меня. И ничего не нашли. Зачем вы это спрашиваете?
– Все ясно, – сказал первосвященник. И хлопнул кулаком об стол.
4
После обеда мы поехали на вокзал.
Два человека занимались мною, один из них был переводчиком.
Видимо, оба считали, что я никогда не ездил поездом, потому что ни на минуту
не оставляли меня одного. Пока один брал билеты, второй еще раз тщательно
проверил мои карманы, хотя после досмотра в полицейском участке даже вор не
мог бы там ничего найти. Билет в руки мне не отдали. Может, боялись, что я
тут же его перепродам. Учтиво сопроводили на перрон, ввели в купе. Я надеялся,
что после этого они попрощаются, однако этого не произошло. Они сели на
скамью и посадили меня между собой, чтобы я не выпрыгнул в окно. Я никогда
не подозревал, что бельгийские полицейские так учтивы. Лично я не могу
ответить им тем же. Они дали мне сигарету. Мы закурили и поезд тронулся.
Через какое-то время мы оказались в маленьком городке. Поначалу меня привели
в полицейский участок, где мне пришлось сидеть на одной скамье с фараонами.
Те, что привезли меня, рассказали длиннейшую историю. Остальные фараоны, я
хотел сказать, полицейские, смотрели на меня с огромным интересом, как на
диковинный экземпляр, способный на все, даже на убийство. Вид у них был
такой, что я подумал: наверное, они ждут палача. Ведь, судя по их виду, я
совершил массу ужасных злодеяний, а в будущем способен был не только
повторить их, но и превзойти.
Я не смеюсь, no, Sir. Я чувствовал, что положение очень серьезное. У меня не
было корабельной книжки, я не имел паспорта, вообще никаких документов, а
первосвященник не нашел моих снимков в своем альбоме. Окажись там моя
фотография, он бы сразу понял, кто я. Это облегчило бы мое положение. А то,
что я якобы отстал от «Тускалузы», мог придумать любой бродяга. У меня не
было своего дома. Я не был членом какой-нибудь торговой палаты. В сущности,
я был никем. Зачем же кормить меня, заботиться, если в их стране своих
бродяг полно? Если меня повесить, всем выйдет только облегчение. Так они,
наверное, считали.
И как же я оказался прав!
Вот доказательство. Один из полицейских принес мне две пачки сигарет, видимо,
последний дар бедному грешнику. Еще он дал мне спички и заговорил на ломаном
английском языке, вполне, впрочем, дружелюбно: «Ничего страшного, малыш, не
принимай это так близко к сердцу. Кури. Когда куришь, время тянется не так
медленно. Нужно подождать, пока стемнеет, иначе у нас ничего не получится».
Ничего себе, ничего страшного! Меня собираются повесить, боятся, что при
свете ничего не получится, а я еще не должен принимать это близко к сердцу.
Хотел бы я посмотреть на человека, которому говорят: «Ничего страшного,
подожди пока стемнеет, а потом мы тебя повесим». При свете они боялись
встретить кого-то, кто мог бы меня узнать, это испортило бы весь номер. Но с
другой стороны, чего вешать голову, если тебя все равно повесят? И я закурил
подаренную сигарету, очень плохую, кстати, не имеющую никакого вкуса. Чистая
солома, а не сигарета. Все равно мне не хотелось быть повешенным. Как выйти
отсюда? Они так и толкутся вокруг меня. Всем интересно взглянуть на человека,
которого скоро повесят. Противный народец. Хотел бы я знать, зачем мы им
помогали в прошлой войне?
Чуть позднее я получил свой последний ужин.
Таких жадюг поискать. Это вот называется последней порцией приговоренного к
смерти? Картофельный салат с кусочком ливерной колбасы и несколько пластиков
хлеба, слегка помазанного маргарином. Хоть плачь! Нет, бельгийцы плохие люди,
недоброжелательные, а меня ведь чуть не ранили, когда мы вытаскивали их из
каши, которую они сами заварили в своей Европе. И каких денег нам это стоило!
– Говоришь, ты настоящий янки? – ухмыльнулся фараон, упорно называвший меня
малышом. – Значит, ты не пьешь?
У вас ведь сухой закон.
– Как это настоящий янки? – возмутился я. – Да пью, пью я вино! Любое вино
пью, плевать мне на Америку!
– Я так и подумал, – ухмыльнулся фараон. – Весь этот ваш сухой закон –
чистое дерьмо и бабьи штучки. Нечего вам делать. Позволяете командовать
всяким суфражисткам. Мне, конечно, все равно, как вы к этому относитесь, но
у нас здесь мужчины всегда остаются мужчинами.
Да, этот парень понимал толк в жизни. Такой человек видит дно сквозь самую
мутную воду. Жалко, что он сделался фараоном. Впрочем, если бы он им не
сделался, я никогда не увидел бы такую огромную кружку вина, которую он
передо мной поставил. Сухой закон – это позор и грех, да услышит меня
Господь. Наверное, мы здорово в чем-то провинились, если придумали такую
штуку.
В десять вечера виночерпий сказал:
– Пора, моряк. Следуйте за нами.
Не было смысла возражать. Конечно, я не хотел, чтобы меня повесили, но
фараоны представляли закон. Прошло совсем немного времени, как «Тускалуза»
бросила меня, а я уже никому не был нужен, и меня собирались повесить. «Я –
американец. Я не пойду с вами», – все-таки сказал я. Но фараоны засмеялись:
– Ха! Никакой ты не американец. А если американец, то докажи это. Покажи
свою корабельную книжку. Или паспорт. Или удостоверение личности. Ничего
такого у тебя нет? Вот видишь. Мы можем делать с тобой все, что хотим.
Поднимайся!
Сопротивляться было бесполезно. Слева от меня шел весельчак, умевший
говорить по-английски, а справа еще один, он по-английски не знал ни слова.
Зато оба хорошо знали дорогу, потому что как только вышли из городка, тут же
свернули в поле. А там было совсем темно, на разбитом шоссе мы часто
спотыкались. Хотелось спросить, долго ли нам добираться до виселицы и почему
она поставлена так далеко от городка, но, к счастью, довольно скоро мы вышли
на ровный луг. Наверное, тут они и вершили свою незаконную расправу. Я уже
собрался ударить первого из них и удрать, но меня схватили за руку:
– Все! Пришли. Здесь мы с тобой простимся.
Ужасно жить, зная, что это твоя последняя минута. Да и она уже заканчивалась.
Горло у меня пересохло. Хотя бы глоток воды. Еще секунда и мне конец. Какое
гадкое занятие: отправлять людей на тот свет. Разве мал выбор разных
профессий? Почему они не выбрали что-то другое? Почему непременно надо
становиться палачами? Никогда я не чувствовал так сильно, как прекрасна
жизнь. Чудесная, восхитительная, пусть даже ты остался один в чужом порту, а
корыто твое ушлепало за линию горизонта. Плевать, что корабельная книжка
осталась в кармане куртки.Жизнь прекрасна, какой бы мрачной нам ни казалась.
Оказаться раздавленным червем под башмаком какого-то бельгийца! Да, я
виноват, да, я не устоял перед искушением, нарушил сухой закон. Если бы
поговорить сейчас с мистером Болстедом, предложившим американцам сухой закон,
я быстро бы доказал ему, какое дерьмо он придумал. Это какую же злую жену
надо иметь, чтобы придумать такое! Одно меня радовало: миллионы проклятий
изливаются в мире все-таки не на меня, а на мистера Болстеда.
– Ладно, мистер, – сказал фараон, говоривший по-английски. – Кажется, вы не
такой уж плохой человек, но пора… – Он даже поднял руку, чтобы накинуть на
меня удавку. И действительно, зачем ставить виселицу, если можно обойтись
удавкой. – Вон там, – указал он поднятой рукой, – Голландия. Королевство
Нидерланды. Слышали о таком?
– Конечно.
– Идите в указанном направлении. Не думаю, что вы встретите пограничников.
В это время их тут нет. Все равно шагайте осторожно, мало ли. Примерно через
час вы выйдете на железнодорожную линию. Идите прямо по ней, она выведет вас
к вокзалу. Там подождите, не торопитесь. Сигареты у вас есть и сейчас не
холодно. К четырем часам утра увидите рабочих, вот тогда смешайтесь с их
толпой и смело подходите к кассе. Скажете по-голландски: Rotterdame, derde
classe. Ни слова больше. Вот вам пять гульденов. Этого достаточно, чтобы
купить билет третьего класса. – Он подал мне несколько купюр. – На вокзале
не покупайте ничего, это опасно. И вот еще… – Он сунул мне в руку сверток с
сэндвичами и еще одну пачку сигарет.
Вот, оказывается, какими были эти люди!
Повели к виселице, а сами дали мне пять гульденов и сэндвичи.
Благородные люди, они слишком великодушны, чтобы убить меня. Как не любить
людей, если даже среди бельгийских фараонов встречаются такие замечательные
ребята? Я так крепко жал им руки, что они рассердились. «Прекратите этот
спектакль! Нас могут услышать, тогда все придется начинать сначала. Лучше
слушайте, что вам говорят». Они по несколько раз повторяли каждое слово.
Оказывается, мне нельзя возвращаться в Бельгию. Я должен уйти навсегда. Если
они снова поймают меня на своей территории, то запрут в тюрьме на всю
оставшуюся жизнь. На всю! Вы только подумайте! Вот что они со мной сделают.
Так что ведите себя соответственно, предупредили они меня. Пока у вас не
будет паспорта, вы просто никто.
– Я американец. Я обращусь к консулу.
– К консулу? – рассмеялись оба. – А у вас есть корабельная книжка? Вот
видите. Консул прикажет выбросить вас за ворота, а тут подойдем мы и
мгновенно упечем вас в тюрьму. На всю оставшуюся жизнь.
– Ладно, – сдался я.
Конечно, они правы. Мне не следовало возвращаться в Бельгию. Да и что я тут
потерял? В Голландии будет лучше. Хотя бы немного, но я понимаю речь
голландцев, а эти так тарабарят, что слов не разбираешь.
– Ну вот, мы вас предупредили. Идите в Голландию, но будьте осторожны. Если
услышите шаги, ложитесь, пока неизвестные не пройдут. Учтите, что, если вас
схватят голландские пограничники, они тут же вышвырнут вас обратно, а уж мы
точно отправим вас в тюрьму.
И они ушли, оставив меня.
Не помня себя от радости, я двинулся в направлении, указанном ими.
« назад, в читальный зал