ХОЗЯИН
Грому было уже девять с половиной.
Если перевести собачьи годы на человеческий счет, Гром был стариком. Ему было уже под восемьдесят.
Но выглядел он молодцом. С годами его стать и вальяжность
никуда не девались – его спина была прямой и широкой, большую красивую голову с черными ушами и очками вокруг глаз Гром держал высоко и гордо. Даже темные пятна веснушек на морде не выцвели,
а шерсть была шелковистой и блестящей, как у молодого пса. Кожаная заплата носа была угольно-черной и всегда влажной. На всех собачьих выставках специалисты-кинологи не давали ему больше шести.
Но Грому было девять с половиной.
Он был уже стариком, когда его предали.
Сначала Гром ждал, надеялся, что Хозяин скоро вернется, как это бывало очень часто. Хозяин уезжал и оставлял его с Никитой
(Никита – это друг Хозяина), но Хозяин всегда возвращался и уводил Грома домой. Иногда Хозяин уезжал ненадолго – день, два, четыре максимум. Эта отлучка называлась «командировкой», Гром знал это слово
и не любил его. Но еще больше он не любил другое слово – «отпуск». Отпуск! Гадкое слово, такое же, как «Фу!» или «Нельзя!». Еще хуже! Но слово «отпуск» звучало не часто – не чаще одного раза в год.
И все-таки отпуска у Хозяина были, и тогда для Грома наступали тяжелые дни, томительные дни ожидания.
Они тянулись очень медленно, эти дни. Грому казалось, что они вдвое, а то и втрое длиннее обычных.
Два раза в день он нехотя, не ощущая вкуса, съедал то, что давал ему Никита, спускался с восьмого этажа на лифте на прогулку. Во дворе он по быстрому делал свои дела и решительно шел назад к подъезду.
Оттуда он с безучастным видом смотрел, как Никита совочком подбирал с земли результаты их прогулки, складывал их в полиэтиленовый пакет и выбрасывал пакет в мусорный контейнер, стоящий тут же, во дворе.
Странный этот Никита, Хозяин никогда ничего подобного не делал.
Прогулка в такие дни была Грому не в радость. Вернувшись в чужой дом, Гром шел в облюбованный им угол,
ложился и, закрыв глаза, лежал, почти не меняя положения. Он только изредка открывал глаза, делая брови домиком, когда из-за входной двери доносился шум поднимающегося лифта. На опускающийся лифт Гром не реагировал.
Если кабина поднималась выше, на девятый этаж, или не доезжала до восьмого, останавливалась ниже, Гром снова закрывал глаза и терял к ней интерес. Если кабина останавливалась на восьмом, он слушал:
кто из нее выйдет. Хозяина Гром определял безошибочно, едва тот выходил из кабины лифта. Вообще-то, он чувствовал его раньше, еще на улице. Прислушиваясь к звукам из шахты лифта, Гром просто перепроверял себя.
Надеялся на ошибку: а вдруг?
Когда Хозяин возвращался, Гром считал себя самым счастливым псом на свете. Хозяин был снова рядом, что может быть прекраснее этого?
Они снова пойдут гулять! Как Гром любил эти прогулки!
Он важно вышагивал слева от Хозяина, на полкорпуса впереди него, и внимательно вглядывался в пространство вокруг них – нет ли какой опасности, не угрожает ли Хозяину кто-нибудь. На тявкающих дворовых сородичей,
Гром не обращал видимого внимания, знал, что справится с любым, знал, что никто и не посмеет напасть на них сзади или сбоку, а тем более, спереди. Даже не удосуживался рыкнуть для острастки.
А когда они приходили на место их постоянных прогулок, на поле, продолговато растянувшееся вдоль железнодорожной полосы отчуждения, и когда Хозяин отпускал его с поводка,
тут уж Гром давал волю своим чувствам. Как щенок он носился по полю, только комья земли разлетались в разные стороны из-под его мощных лап, или устраивал снежную бурю вокруг себя, если это было зимой.
Зимой было даже интересней, чем летом. Зимой можно было с головой зарыться в сугроб или проложить Хозяину путь в глубоком рыхлом снегу. Зима Грому нравилась. Не так жарко. Гулять Гром любил. Но только с Хозяином.
Такая прогулка не была для Грома простой физиологической необходимостью, она являла собой возможность еще раз показать и доказать Хозяину его, Грома, преданность и любовь. Дурачась и забавляясь,
он веселил Хозяина, чувствовал, что Хозяину нравится наблюдать за ним. При этом Гром ни на секунду не забывал о его защите. Стоило показаться где-то вдалеке человеку или другой большой собаке,
Гром тут же оказывался рядом с Хозяином и становился в охранную стойку: голова поднята, тело напряжено, грудь выдвинута вперед, живот втянут, могучие лапы прочно уперты в землю и слегка подрагивают –
Гром готов к броску. Взгляд карих глаз устремлен на объект опасности, а в груди зреет, набухает плотный звуковой комок, который уже начинает потихоньку выбираться наружу, и похож на глухой рокот далекого камнепада.
Он может затихнуть, а может вырваться, превратившись в громогласное «Гав!». Это «Гав!» означает: «Не подходи! Разорву!».
Впрочем, завидев Грома, люди всегда обходят их стороной. А собаки поджимают хвосты и делают вид, что у них срочные дела совершенно в другой стороне.
Прямо противоположной.
Гулять с Никитой Грому было не интересно.
Смысла не было.
Нельзя сказать, что Гром недолюбливал Никиту. Никита тоже человек, и видимо, человек хороший. Но Никита не Хозяин.
Никита такой же, как и он, Гром, только человек. Если бы на Никиту напали, Гром, скорей всего, не стал бы его защищать. Зачем? С какой стати? Проблемы Хозяина – это проблемы Грома,
а проблемы Никиты – это проблемы Никиты. Отрабатывать еду? Глупо. Кормить пса – обязанность человека. Обязанность пса – защищать Хозяина. А Никита не Хозяин. В логичности своих умозаключений Гром был уверен
на сто процентов. Ну… на девяносто девять.
Если рассуждать здраво, Никита был очень хорошим человеком. Он никогда не повышал на Грома голос, часто с ним разговаривал и кормил вкусно. Да. Чего лукавить?
Хозяин постоянно давал Грому кашу. Не пустую. С мясом, конечно. Но, честно признаться, мяса в каше могло бы быть и побольше. Иногда, когда Хозяин поздно приходил с работы, Гром получал на ужин
коричневые и желтые комочки, которые пахли и мясом и кашей, но только пахли, на вкус они, эти комочки, были никакие. И после них очень хотелось пить. Сырое мясо Хозяин тоже давал Грому,
но не часто и все время талое, а Гром любил мясо мороженое.
Никита будто знал это. Он кормил Грома мясом через день и всегда мороженым, порезанным на длинные, похрустывающие внутренним ледком, брусочки.
Еще к мясу он добавлял сырое яйцо, пахучее подсолнечное масло и натертую морковку. Мяса было больше, чем гарнира, но и гарнир был довольно вкусным. Сухого корма, после которого так хотелось пить,
Никита Грому никогда не давал.
Н-да! Еда у Никиты была вкусной. Но разве в еде дело?
« назад, в читальный зал