ОТ СОСТАВИТЕЛЕЙ

     Идея об учреждении премий имени И. В. Сталина по свидетельствам участников событий (дошедшим до нас через пересказы третьих-четвертых лиц) возникла во время подготовки к празднованию 60-летнего юбилея вождя, то есть в конце 1939 года. В таком виде эта история носит чуть ли не анекдотический характер. На самом деле, безусловно, появление этой формы поощрения и стимулирования творческой деятельности никак нельзя считать случайным. Впрочем, внешняя сторона всех событий, связанных с учреждением премии, вполне выдержанная в духе времени, возможно, имела целью еще и замаскировать истинные намерения власти по решению самых неотложных внутри- и внешнеполитических задач. Одной из таких задач можно считать необходимость срочного проведения самой широкой «инвентаризации» как наличных творческих достижений, так и творческого потенциала страны в сферах науки, техники, литературы и искусства после всего, что произошло в этих сферах в 30-е годы. Сделать это силами самих деятелей науки и искусства, с привлечением самых авторитетных из них, – было вполне здравой идеей. Эта же организационная форма обеспечивала полный идеологический контроль со стороны партийных органов и давала возможность при «подведении итогов инвентаризации» оценить такие важные для власти качества, как лояльность, правильное понимание политики партии, личную преданность вождю и т.п. в отношении каждой заметной фигуры в творческой среде (помимо оценок, уже имеющихся в структурах НКВД). Того требовала обстановка в стране и в мире.
     Но прежде чем появилась эта форма поощрения и стимулирования творческой деятельности, власть уже на протяжении почти целого десятилетия (начиная с 1932 года) успешно применяла во взаимоотношениях с творческой деятельностью политику «кнута и пряника». Роль «пряников» в «допремиальный» период выполняли ордена и звания, а роль «кнутов», как и в последующие времена, всевозможные постановления по вопросам культуры и идеологии, в самые жуткие годы – репрессии.
     К этому времени XX век перешагнул порог начала самых трагических событий своей истории. Уже шла Вторая мировая война, и участие в этих событиях Советского Союза было фактически обозначено (пакт Молотова – Риббентропа уже был подписан). Поэтому в первых списках номинаций (по нынешней терминологии) наиболее важными явно считались не литература и искусство, а наука, техника, изобретательство, причем особенно выделялись успехи в области военных знаний и изобретений. Там предусматривались более значительные средства и предполагалось большее число награждаемых. То же относится и к учрежденным одновременно сталинским стипендиям: вопрос подготовки новых гражданских и военных кадров стоял очень остро.
     То, что в первом списке номинаций отсутствовала литература, видимо, нельзя объяснить просто забывчивостью или невниманием к этому виду творчества. Кажущаяся «оплошность» была исправлена через полтора месяца новым постановлением, где литература обозначена, как самостоятельный, отдельный от науки и искусства вид творческой деятельности, имеющий собственные подвиды: прозу, поэзию, драматургию и критику (подобное разделение на подвиды для музыки и кинематографии произошло существенно позже). Это явно отвечало представлениям вождя о роли литературы (и авторитета писателей) в идеологическом воспитании масс. Именно на примере литературы были в начале тридцатых продекларированы, а затем и утверждены как единственно правильные для всех деятелей советского искусства принципы социалистического реализма.
     К началу 40-х годов торжество соцреалистического метода в Советском Союзе можно было считать свершившимся фактом. Ушла далеко в прошлое шумная разноголосица двадцатых – все эти «серапионовы братья», «перевалы», «кузницы», РАПП’ы и РАПМ’ы, обериуты, футуристы, имажинисты, супрематисты, ничевоки и пр., и пр., и пр. Все это было отменено одним коротким Постановлением Политбюро ЦК ВКП(б) от 23 апреля 1932 г. «О перестройке литературно-художественных организаций». Из оставшихся в живых имен-символов 20-х (которыми Россия сегодня по праву гордится) не у дел оказались такие мастера, как Дзига Вертов, Константин Мельников, Павел Филонов, Александр Родченко и другие. Прокатились по стране беспощадные тридцатые, непоправимо изменив (точнее, исказив) ее культурный ландшафт. Свирепствовала цензура. Из библиотек и книжных магазинов в массовом порядке изымались не только не отвечавшие соцреалистическим критериям издания, но и произведения классиков (Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Толстого и др.), если предисловия к ним были подписаны кем-то из «врагов народа», например, Б. Каменевым (а это случалось часто, поскольку последний долгое время возглавлял издательство «Academia», а впоследствии был еще и директором созданного по инициативе М. Горького Института мировой литературы) или Н. Бухариным (в свое время признанным во властных кругах авторитетом по литературным вопросам). Сам Максим Горький превратился из живого классика в икону соцреалистического «храма искусств». Забыты были не столь уж и жаркие дискуссии на Первом Съезде советских писателей (17.08–01.09.1934), который оказался и последним при жизни И. В. Сталина. Из более 600 его делегатов почти треть была репрессирована. Примерно такая же пропорция соблюдалась и в других творческих сферах. Если не трогали самого широко известного в стране человека, то обязательно родственников, часто близких: жену, отца, сына, брата и т.д. Правда, к 1940-му году волна арестов пошла на убыль, хотя и не прекратилась.
     Вот в такой обстановке 16 сентября 1940 года под председательством Владимира Ивановича Немировича-Данченко в нижнем фойе МХАТа СССР состоялось первое заседание Комитета по Сталинским премиям в области литературы и искусства. Членам Комитета предстояло выявить, обсудить и представить на утверждение в высшие инстанции произведения – по одному произведению в каждой номинации, – созданные или завершенные в текущем году, которые достойны присуждения им (впервые!) высокой премии. Формально высшей инстанцией был Совет Народных Комиссаров, фактически же во все годы – Политбюро ЦК ВКП(б). Возможно, им удалось бы справиться с этой задачей к установленному Положением сроку (21 декабря), но этого не случилось по независящим от Комитета причинам. В инстанциях решили (Постановление СНК СССР от 20 декабря 1940 г.) расширить временной диапазон с текущего года до 6–7 предыдущих лет (то есть начиная с 1934 года), число же награждаемых было значительно увеличено: по каждому разделу литературы до трех, а по всем прочим видам искусства, кроме трех премий первой степени были введены еще и по пять второй степени.
     Но и на этом корректировки не закончились. Когда 16 марта 1941 года было, наконец, опубликовано первое в истории «Постановление Совета Народных Комиссаров Союза ССР „О присуждении Сталинских премий за выдающиеся работы в области искусства и литературы“», там значилось существенно больше лауреатов почти во всех разделах литературы и искусства. Узаконено было это увеличение просто примечанием к самому указанному Постановлению (в области кинематографии, например, присуждены были сразу десять первых и пятнадцать (!) вторых премий (все же важнейшее из искусств!).
     Как бы то ни было, первое присуждение Сталинских премий состоялось, и 16 марта 1941 года страна узнала о появлении первых 162 лауреатов – деятелей литературы и искусства (постановление о введении такого звания было подписано 26.03.41 г. и опубликовано в газете «Советское искусство» 30.03.41 г.). Прочтение этого списка представляет несомненный интерес как с точки зрения «кто в нем есть», так и с точки зрения «кого в нем нет»
     Разумеется, решающую роль сыграли вкусы и оценки Сталина. Это была не только формально, но и по сути даваемая лично им премия. Характерно, что всем деятелям сценического искусства (опера, балет, драма и комедия) премии были присуждены «за выдающиеся» (первая степень) или «за большие» (вторая степень) заслуги в соответствующем виде искусства. Так, из двух равно прославленных теноров Большого театра, вождь явно предпочитал И. С. Козловского («за выдающиеся») С. Я. Лемешеву («за большие», причем не только в вокально-театральном, но и киноискусстве – имелось в виду исполнение им главной роли в к/ф «Музыкальная история», за который по разделу «Кино» отдельно удостоились премии также второй степени режиссер А. Ивановский и артисты Э. Гарин и З. Федорова).
      Наибольшее внимание вождь уделял двум сферам художественного творчества: литературе и кино. Он много читал, много времени проводил в кинозале и обо всем прочитанном и увиденном имел свое мнение. Например, в числе кандидатур по разделу литературы А. Толстой (возглавлявший литературную секцию Комитета) не значился по его же просьбе – и роман «Петр I», и трилогия «Хождение по мукам» были к тому времени не закончены. Но «читатель № 1» счел возможным присудить премию за уже опубликованные части романа о Петре. Формального «Положения о Сталинской премии», то есть правил, предписывающих кому и за что можно ее присуждать, а кому (к примеру, умершим деятелям, иностранцам) и за что (за незаконченные произведения) – нельзя, не существовало. Это позволяло решать спорные вопросы ad hoc, то есть в каждом конкретном случае по-своему. Что и делалось на протяжении всей истории Сталинских премий.
     Музыкой и театром Сталин интересовался меньше, изобразительным искусством еще меньше, в основном, соглашаясь с предложениями специалистов и их партийных кураторов. Зато вполне одобрял, а иногда и выступал инициатором жестких проработок тех авторов и произведений, где зоркий глаз идеолога усматривал крамолу, искажение, клевету и вообще нечто чуждое социализму. Самыми известными событиями такого рода в довоенное время стали: кампания, порожденная статьей в «Правде» «Сумбур вместо музыки» (на примере оперы Д. Д. Шостаковича был навеки заклеймен формализм в музыке) и постановление Политбюро ЦК ВКП(б) (формально – Комитета по делам искусств) о снятии спектакля «Богатыри» по пьесе Демьяна Бедного в Московском Камерном театре под руководством А. Я. Таирова (осуждению подлежали искажения исторической правды о героическом прошлом русского народа). Правда, Шостакович был потом как бы прощен и удостоен всех наград, а для Демьяна Бедного и А. Таирова этот разнос, по сути, означал конец творческой карьеры. Естественно, что имен как знаменитого большевистского трибуна, так и выдающегося режиссера ни сейчас, ни в дальнейшем в списках лауреатов нет.
     Нет и многих других известных на тот момент фамилий. Из числа классиков советской (и русской вообще) литературы, здравствующих на свободе в те годы, необходимо назвать, безусловно, А. Ахматову, М. Цветаеву, Б. Пастернака и М. Зощенко. Как будет видно из других материалов литературной части этого раздела, кандидатура Ахматовой даже всерьез обсуждалась в числе прочих на заседаниях Комитета по премиям (предлагали авторитетные люди), но обернулось это для поэтессы самым нежелательным образом: готовый тираж ее напечатанной после 18-летнего перерыва книги был уничтожен, а в ее адрес А.А. Жданов уже тогда (правда, еще не публично) высказал почти все те слова, которые потом будут фигурировать в известном докладе и Постановлении 1946 года. Отсутствие в списках Зощенко не удивляет – он тоже, как и Ахматова, обладал колоссальной популярностью в литературной среде, но только не у блюстителей соцреалистического канона. Зато удивляет отсутствие абсолютно лояльного и мало кому уступающего в известности Аркадия Гайдара. Из других обсуждавшихся, но не получивших следует отметить И. Ильфа и Е. Петрова (за книгу «Одноэтажная Америка»; И. Ильф умер в 1936 году, Е. Петров погиб в 1944-м), Вс. Иванова (роман «Пархоменко»), В. Василевскую (повесть «Пламя на болотах»), А. Макаренко (за «Педагогическую поэму»; знаменитый педагог умер в 1939 году).
     Весьма показательным было и так называемое «дело Авдеенко», для разбора которого собиралось специальное собрание литераторов с участием самого Сталина. В результате непосредственно (и совершенно незаслуженно) пострадал только сам Александр Авдеенко – автор сценария фильма «Закон жизни», но публичность обсуждения имела целью показать, кто будет решать, какое искусство «правильное», а какое – нет.
Не обсуждались и не получили ни сейчас, ни впредь уже очень известные к 1941 году писатели и поэты К. Паустовский, А. Платонов, М. Пришвин, И. Сельвинский, Ю. Олеша, Н. Заболоцкий, К.Чуковский; драматург Е. Шварц, театральный режиссер и художник Н. Акимов, композитор Н. Богословский, киноактеры П. Алейников и М. Бернес.
     Но самыми популярными в народе были, конечно, артисты эстрады: Л. Утесов, К. Шульженко, В. Козин, Л. Русланова, Эдди Рознер и его оркестр. Им тоже Сталинских премий не достанется ни тогда, ни потом. Что здесь причиной – пренебрежительное отношение Сталина к эстраде, как к несерьезному виду искусства, или как раз недовольство «чрезмерной», с его точки зрения, популярностью? Возможно, и то, и другое.
     Общественный статус лауреата Сталинской премии (особенно в те годы) был выше, чем звания «народных» и «заслуженных» или награждения орденом – ведь их было значительно меньше. Немаловажную роль играла материальная сторона. 100 000 рублей за первую премию и 50 000 тысяч за вторую – много это или мало (начало 1941 года)? Ю. Мухин в книге «За Державу обидно!» приводит такие цифры:
     «В те годы нарком внутренних дел, по своему званию равный маршалу СССР, Л. П. Берия получал 3500 рублей в месяц, генерал, командир дивизии Красной Армии – 2200; командир полка – 1800; командир батальона – 850; учитель – от 250 до 750; стипендия студента – 170; библиотекарь – 150; завсклада – 120. Хлеб стоил 90 коп.; мясо – 7 руб.; сахар – 4,50; водка – 6 руб.; мужской костюм – 75. Солдаты конвоя (вахтеры), охранявшие пленных, получали 275 руб. в месяц. Средняя зарплата по стране в 1940 г. – 339 руб. в месяц, прожиточный минимум – 5 руб. в день».
Даже с учетом всех возможных оговорок видно, что лауреаты становились небедными людьми, особенно те, кто был единоличным обладателем премии, а таких при первом награждении было большинство (между несколькими лауреатами одна премия делилась так: между двумя – поровну; между тремя - руководителю – половина, вторая половина – поровну между двумя; между четырьмя и более – руководителю – треть, а две трети – поровну между остальными; см. постановление СНК СССР № 636 от 26.03.41 г.).
     Остается добавить, что на момент завершения рукописи (01.07.2007) из первого списка награжденных, насколько нам известно, в добром здравии остается, по крайней мере, два человека. Это Ольга Васильевна Лепешинская, прославленная балерина Большого театра СССР – премия первой степени за выдающиеся достижения в области балетного искусства, и Сергей Владимирович Михалков, поэт и драматург – премия второй степени за, возможно, лучшее из того, что им было создано за долгие годы творчества – за стихи для детей.


 

     Подпольная листовка, перехваченная сотрудниками секретно-политического отдела ГУГБ НКВД СССР в дни работы Всесоюзного съезда писателей

Не позднее 20 августа 1934 г.

     Мы, группа писателей, включающая в себя представителей всех существующих в России общественно-политиче-ских течений, вплоть до коммунистов, считаем долгом своей совести обратиться с этим письмом к вам, зарубежным писателям. Хотя численно наша группа и незначительна, но мы твердо уверены, что наши мысли и надежды разделяет, оставаясь наедине с самим собой, каждый честный (насколько вообще можно быть честным в наших условиях) русский гражданин. Это дает нам право и, больше того, это обязывает нас говорить не только от своего имени, но и от имени большинства писателей Советского Союза. Все, что услышите и чему вы будете свидетелями на Всесоюзном писатель-ском съезде, будет отражением того, что вы увидите, что вам покажут и что вам расскажут в нашей стране! Это будет отражением величайшей лжи, которую вам выдают за правду. Не исключается возможность, что многие из нас, принявших участие в составлении этого письма или полностью его одобрившие, будут на съезде или даже в частной беседе с вами говорить совершенно иначе. Для того, чтобы уяснить это, вы должны, как это [ни] трудно для вас, живущих в совершенно других условиях, понять, что страна вот уже 17 лет находится в состоянии, абсолютно исключающем какую-либо возможность свободного высказывания. Мы, русские писатели, напоминаем собой проституток публичного дома с той лишь разницей, что они торгуют своим телом, а мы душой; как для них нет выхода из публичного дома, кроме голодной смерти, так и для нас... Больше того, за наше поведение отвечают наши семьи и близкие нам люди. Мы даже дома часто избегаем говорить так, как думаем, ибо в СССР существует круговая система доноса. От нас отбирают обязательства доносить друг на друга, и мы доносим на своих друзей, родных, знакомых... Правда, в искренность наших доносов уже перестали верить, так же как не верят нам и тогда, когда мы выступаем публично и превозносим «блестящие достижения» власти. Но власть требует от нас этой лжи, ибо она необходима как своеобразный «экспортный товар» для вашего потребления на Западе. Поняли ли вы, наконец, хотя бы природу, например, так называемых процессов вредителей с полным признанием подсудимыми преступлений ими совершенных? Ведь это тоже было «экспортное наше производство» для вашего потребления.
     Вы устраиваете у себя дома различные комитеты по спасению жертв фашизма, вы собираете антивоенные конгрессы, вы устраиваете библиотеки сожженных Гитлером книг, – все это хорошо. Но почему мы не видим вашу деятельность по спасению жертв от нашего советского фашизма, проводимого Сталиным; этих жертв, действительно безвинных, возмущающих и оскорбляющих чувства современного человечества, больше, гораздо больше, чем все жертвы всего земного шара вместе взятые со времени окончания мировой войны...
Почему вы не устраиваете библиотек по спасению русской литературы, поверьте, что она много ценнее всей литературы по марксизму, сожженной Гитлером. Поверьте, ни итальянскому, ни германскому фашизму никогда не придет в голову тот наглый цинизм, который мы и вы можете прочесть в «Правде» от 28-го июля [19]34 г. в статье, посвященной съезду писателей: крупнейшие писатели нашей страны показали за последние годы заметные успехи в деле овладения высотами современной культуры – философией Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина. Понимаете ли вы всю чудовищность от подобного утверждения и можете ли сделать отсюда все необходимые выводы, принимая во внимание наши российские условия.
     Мы лично опасаемся, что через год-другой недоучившийся в грузинской семинарии Иосиф Джугашвили (Сталин) не удовлетворится званием мирового философа и потребует по примеру Навохудоносора, чтобы его считали, по крайней мере, «священным быком».

Справка секретно-политического отдела ГУГБ НКВД СССР
Об откликах литераторов и работников искусств на снятие с репертуара
пьесы Д. Бедного «Богатыри»

Не позднее 16 ноября 1936 г.

     А. Таиров (потрясенный постановлением комитета о снятии «Богатырей» объявил себя больным – сердечный удар. К нему домой заходили работники искусства и выражали соболезнование. По словам А. Коонен, заходили многие, как к покойнику): «Я допустил большую ошибку. Беру на себя всю ответственность, несмотря даже на то, что комитет по делам искусства, который принимал спектакль, апробировал его. Моя ошибка заключается в том, что я, как художник, должен был предвидеть все последствия.
      Обидно, что мою ошибку принимают за вылазку, как об этом пишут.
      Ошибка произошла потому, что я оказал большое доверие Демьяну Бедному как старому коммунисту. Как я мог подумать, что текст Д. Бедного заключает вредную тенденцию, как же я мог быть комиссаром при Д.Бедном. Этой ошибки не произошло в „Оптимистической трагедии“ и в „Родине“, где авторы менее авторитетны, и я их пьесы подверг критике ответственных работников.
     Я пойду в ЦК ВКП(б), где, надеюсь, меня поймут. Я там поставлю вопрос о том, что новые спектакли нужно показывать не только комитету, но и ЦК.
     Это необходимо для гарантии.
     Что меня по-настоящему пугает, дадут ли мне дальше работать. Что меня возмущает, это желание выставить меня отщепенцем народа. Это так ужасно, что я даже не могу спокойно об этом подумать».
     А.Коонен: «Это урок Таирову. Нельзя надеяться на свои силы. Тогда бы нам не стоило это так дорого».
     Ценин, заслуженный артист Камерного театра: «До тех пор, пока не кончится монархия в нашем театре, до тех пор, пока единолично все вопросы будет решать Таиров, не считающийся с ведущими работниками театра, до тех пор театр будут преследовать политические провалы».
     Гершт, режиссер Камерного театра: «Постановление в корне правильное. Мы должны ставить „Евгения Онегина“. Я предвижу, что и с этим спектаклем будет такая же история, что и с „Богатырями“».
     Демьян Бедный. Демьян Бедный совершенно потрясен постановлением комитета по делам искусства. Три дня никуда не выходил, никого не принимал и только вчера вызвал к себе секретаря ССП Ставского для конфиденциальной беседы. Из всего последующего стало ясно, что Демьян Бедный, не решаясь лично обратиться к секретарям ЦК ВКП(б), желает воспользоваться Ставским для передачи его объяснений и оправданий. Ставский, заставший Демьяна Бедного в состо-янии абсолютной растерянности, взял с собой стенографистку с тем, чтобы отчет об этой беседе имел документальный характер.
     Общий смысл объяснений Демьяна Бедного по поводу «Богатырей», зафиксированных в стенограмме, примерно таков. Фарсовый тон вещи и трактовка «Богатырей» объясняются характером музыки; так, например, «богатыри» поют арии из популярных оперетт. Фарсовый показ крещения Руси и неправильное его толкование объясняются привычкой к антирелигиозной пропаганде, тяготеющей в практике Демьяна Бедного. С другой стороны, подвели имеющиеся у него труды по историческим вопросам далеко не марксистского характера.
     Демьян Бедный, признавая, что он сделал огромную ошибку, объясняет ее своим непониманием материала и своей глупостью. Однако в беседе он неоднократно возвращался к роли контрольных органов, указывал, что в самом начале работы над «Богатырями» года полтора тому назад первоначальный текст его не удовлетворял, казался ему легкомысленным и глупым, но Таиров и Литовский поощряли его, убеждая, что текст получается блестящим для сценической вещи.
     Незадолго перед постановкой уже довольно обработанный текст был дан в комитет по делам искусства, где с ним знакомились Керженцев, Боярский, Орловский, но оттуда вещь была возвращена только с указанием Керженцева, что она скучна и грубовата. Поэтому дальнейшее исправление текста шло по линии сокращений и отделки отдельных фраз.
Демьян Бедный ссылается также на то, что свою концепцию «Богатырей» изложил в статье, данной им в «Правде», где по существу концепции не было сделано никаких замечаний2, и, следовательно, он считал текст «Богатырей» абсолютно апробированным.
     Делая все эти ссылки, Демьян Бедный подчеркивал, что «голова у меня не вождистская, а художническая».
     Демьян указывал на то, что у него начался приступ сахарной болезни. Говорил о том, что он не хочет умирать с клеймом врага партии и хотел бы, если ему не удастся вновь стать в литературе как художнику, то чтобы по крайней мере его использовали как специалиста-книжника, например в Книжной палате.
     Дальше, прося не заносить в стенограмму, Демьян говорил, что его врагом является его библиотека. Об этом ему указывали, но он этого не понимал. Он заявил, что библиотеку свою сожгет. Затем подчеркивал, что он больше всего боится того, что, невзирая на всю его прошлую деятельность, о нем будут судить как о враге партии, действующем по внушению врагов коммунизма. Он заявил, что он боится, что при укреплении такого о нем мнения он будет выслан из Москвы.
     В таком крайне деморализованном состоянии Демьян Бедный оставался и после встречи со Ставским, которая, очевидно, ни в какой мере не содействовала укреплению его настроений.
Станиславский, народный артист СССР: «Большевики гениальны. Все, что делает Камерный театр, – не искусство. Это формализм. Это деляческий театр, это театр Коонен».
     Леонидов, народный артист СССР: «Когда я прочел постановление комитета, я лег в постель и задрал ноги. Я не мог прийти в себя от восторга: как здорово стукнули Литовского, Таирова, Демьяна Бедного. Это страшней, чем 2-й МХАТ».
     Яншин, заслуж[енный] артист МХАТа: «Пьеса очень плохая. Я очень доволен постановлением. Нельзя негодными средствами держаться так долго. Сейчас полностью выявляется вся негодность системы Таирова. Чем скорее закроют театр, тем лучше. Если закрыли 2-й МХАТ, то этот нужно подавно».
     Хмелев, заслуж[енный] артист МХАТа: «Совершенно правильное решение. Руководство видит, где настоящее искусство, а где профанация его. Надо ждать за этим решением ликвидации Камерного театра. Этому театру делать больше нечего».
     Кедров, заслуж[енный] артист МХАТа: «Если закроют Камерный театр, одним плохим театром меньше будет».
     Станицын, заслуж[енный] артист МХАТа: «Это театр, в котором плохо играют, плохо поют, плохо танцуют. Его нужно закрыть».
     Марков, зав[едующий] лит[ературной] частью МХАТа: «Гнусная спекуляция именами Бородина, Палеха. Отвратительный ужасный спектакль. Постановление целиком оправдано».
     Израилевский, зав[едующий] музыкальной частью МХАТа, заслуж[енный] артист: «Все спектакли Камерного театра – сплошной формализм. В другом месте нигде бы работники не смогли бы приложить свои способности. Всю свою жизнь театр не давал никакого удовлетворения».
     Самосуд, худ[ожественный] руководитель Большого театра: «Постановление абсолютно правильное. Камерный театр – не театр. Таиров – очковтиратель. Идея постановки „Богатырей“ порочна. Демьян Бедный предлагал мне эту пьесу еще в Михайловский театр, но я от нее отказался».
     Мейерхольд, народный артист республики: «Наконец-то стукнули Таирова так, как он этого заслуживал. Я веду список запрещенных пьес у Таирова, в этом списке „Богатыри“ будут жемчужиной. И Демьяну так и надо. Но самое главное в том, что во всем виноват комитет и персонально Боярский. Он меня травит. Пока в комитете будет такое руководство, искусство развиваться не будет».
     Наталья Сац, заслуж[енная] арт[истка] респ[ублики], художественный руководитель Центрального детского театра: «Таиров сделал ошибку. Использовал недоделанную музыку Бородина. На Демьяна Бедного нельзя было надеяться, потому что он плохой драматург. Приглашение палехских художников – игра на форму без возможности оправдать ее содержанием. Театр ничего не может сказать зрителю».
     Садовский, народный артист РСФСР, артист Малого театра: «Разумное постановление. Правильно дали по рукам Таирову и Демьяну Бедному. Нельзя искажать историю великого русского народа».
Тренев, драматург, автор «Любви Яровой»: «Я очень обрадован постановлением. Я горжусь им как русский человек. Нельзя плевать нам в лицо. Я сам не мог пойти на спектакль, послал жену и дочь. Они не досидели, ушли, отплевываясь. Настолько омерзительное это производит впечатление».
     Григорий Санников, поэт: «Ну что же, я приветствую постановление и статью Керженцева4. Это полезно, касается не только самого Демьяна, но и подхода у нас к русской истории вообще. ЦК долгое время было не до того. А сейчас взялись серьезно за это дело и выправили его. С вульгаризацией истории давно было пора покончить».
      П. Романов, писатель, прозаик: «Хорошо сделали, что хлопнули. Демьян берет своим орденом, связями и грубятиной. На этот раз дело не вышло. Это раз, а, во-вторых, очень хорошо, что заступились за русский фольклор, русских богатырей. Надо же искать и русских героев».
     Городецкий, поэт: «Я никаким репрессиям сочувствовать не могу, но мне нравится, что бьют за издевательство над фольклором, а не за темы из него. Нельзя так относиться к истории народа, и еще приятнее, что ударили по Таирову: он жулик».
     Всев[олод] Вишневский, драматург: «Поделом Демьяну, пусть не халтурит. Это урок истории: „не трогай наших“. История еще пригодится, и очень скоро. Уже готовится опера „Минин [и] Пожарский – спасение от интервентов“». (Такая оценка решения не помешала Вишневскому пойти к Таирову с выражением соболезнования.)
     В. Луговской, поэт: «Постановление вообще правильное, но что особо ценно, это мотивировка. После этого будут прекращены выходки разных пошляков, осмеливавшихся высмеивать русский народ и его историю. До сих пор считалось хорошим тоном стыдиться нашей истории».
     И. Трауберг, режиссер, автор кинокартины «Встречный»: «Советское государство становится все более и более национальным и даже националистическим. В силу этого совершенно неожиданные вещи находят защиту у руководства партии. Становится трудней работать, тем более когда столько руководящих лиц – и главреперткомовцы, и комитет по делам искусств не могут правильно решить смысл пьесы, которую приходится снимать после того, как она ими принята».
     С. Клычков, писатель: «А впрочем, может быть, все может быть. Великий русский народ все-таки насчитывает сто миллионов, и он, конечно, имеет свое право на искусство большее, нежели на коробках для пудры и киосках а-ля-рюсс. Может быть, когда-нибудь и посмеют меня назвать русским писателем. Русское искусство нельзя бросить под хвост вогульскому эпосу.
     Кому дали на поругание русский эпос? Жиду Таирову да мозгляку Бедному. Ну что можно было кроме сатиры ожидать от Бедного, фельетониста по преимуществу? Но кто-то умный человек и тонкий человек берет их за зад и вытряхивает лишнюю вонь.
     Демьяну Бедному влетело поделом. Этим постановлением реабилитируется русская история, а то все у нас дерьмом называют. Надо было. Теперь начинают признавать прогрессивное значение за многими фактами; пожалуй, поймут, что и кулик мог быть полезен. С другой стороны, постановление как бы реабилитирует христианство; может быть, поймут, что и сейчас верующий не подлец, потому что красть не станет.
     Надеюсь, что писателям легче будет писать правду, а критики должны будут признавать свои ошибки».
     Вс. Иванов, писатель: «Я эту историю еще не осмыслил. Думаю, что здесь играют роль какие-то внутренние причины, о которых, конечно, не упоминается в статье Керженцева».
     Ю. Олеша, писатель: «Пьеса здесь главной роли не играет. Демьян заелся, Демьяну дали по морде. Сегодня ему, завтра другому. Радоваться особенно не приходится. Демьяну выплачивается за его прежние грехи».
     Ольга Форш: «Ну разве может быть у писателя два мнения? Чудно, замечательно, что Демьяна проучили. Вот, только, пожалуй, нам, пишущим пьесы, сейчас работать трудно будет. Литовский, говорят, совсем голову потерял, ни в чем не уверен. А меня и без того главреперткомщики заставляют вымарывать и выправлять пьесу о Камо».
     П. Антокольский, поэт: «Не везет „камерникам“, а Бедного мне жаль. Он много может дать театру. А вообще работать в театре становится труднее – все отчаянные трусы вокруг. Поэтому все московские театры без исключения отличаются казенщиной и отсутствием мыслей. Ставят только то, что приказано свыше, как мы, например, приняли в Вахтанговский театр бездарную пьесу Киршона».
     Лебедев-Кумач, литератор-сатирик: «Если из этой истории сделают вывод, очень хорошо. Нужно убрать ту матерщину со сцены и из поэзии, которую разводит Демьян и делает эту матерщину официальным языком советской поэзии. Но, наверное, ему сейчас же после кнута дадут пряник, а набросятся на кого-то другого: нельзя обижать своего человека».
     Козловский, артист ГАБТа: «Несомненно, пьесу читали раньше в правительстве, почему же ее не запретили до постановки? Таиров – большой талант, и это постановление не убьет его».
Каверин, режиссер ТРАМа: «Постановление правильное, это все понимают, и если многие воздерживаются от резкой критики Таирова, то только потому, что, пожалуй, в каждом театре есть свои „маленькие богатыри“».
     Эйзенштейн, заслуженный деятель искусств и режиссер кино: «Я не видел спектакль, но чрезвычайно доволен хотя бы тем, что здорово всыпали Демьяну. Так ему и надо, он слишком зазнался. Хорошо также, что попало этому подхалиму Литовскому, который грохнул хвалебную статью5. Во всем этом деле меня интересует один вопрос, где же были раньше, когда выпускали на сцену контрреволюционную пьесу?»
     Леонид Соболев, автор «Капитального ремонта»: «Только что был у Таирова. К нему с утра идут люди. Как раз, когда приехал я к Таирову, уходил Вс. Вишневский. Алиса страшно взволнована, удручена, говорит, что к ним сейчас все идут, как на похороны. Жалко Таирова, хотя я считаю, что постановление правильное. Ведь, когда издается книга, извращающая историю, действительность и пр[очее], мы же не пускаем ее к читателю, а в театре тоже воспитывается многотысячный зритель. Странно – где был раньше Керженцев? Раз пьеса репетировалась и пошла уже, как готовый спектакль для зрителя, значит комитет по делам искусств принял спектакль и принял хорошо. Да и в печати хвалили и пьесу, и спектакль. Говорят, что „Богатырей“ смотрели Молотов и Ворошилов. Ясно, что они вскрыли извращения в пьесе».
     Барнет, кинорежиссер: «К сожалению, не успел посмотреть спектакль. Знаю только, что такой гнилой театр, как Камерный, давно пора закрыть».
     Беренштейн, зав[едующий] театральным отделом газеты «Вечерняя Москва»: «Этой статьей полностью скомпрометирован Литовский. Его, очевидно, снимут, но Камерный театр все-таки не закроют. Во-первых, он известен за границей, а потом и так успели закрыть десять театров. Это же совершенно ужасный разгром. Я не мог найти в Москве театры, когда мне было поручено составить подвал о премьерах в этом сезоне, буквально все позакрывали».
Исидор Клейнер, теоретик и театр[альный] критик: «История с постановкой „Богатырей“ поучительна, полезна для драматургии, для театрального искусства. Правда, Таиров имел письменный акт о приемке постановки Главреперткомом. Все было „в порядке“. Так что Литовский ответственен не меньше его. Сегодня было экстренное совещание у Ангарова в связи с этой историей. Произошла новая „сеча при Керженце“.
     Судьба Камерного театра не ясна. Пожалуй, пошлют на „перековку“на периферию. Это будет полезно. Ведь Завадский процветает в Ростове. Аудитория у него хорошая и к тому же модная: донские казаки.
     Ну а Демьян, пожалуй, больше богатым не будет. Уже подсчитали, что он успел получить рублей по 250 за спектакль. А платных спектаклей было 7–8».
     Г. Бравин, премьер оперетты: «Мне очень нравится такая крепкая политика. Это действительно – „невзирая на лица“ Поделом Демьяну – он необычайно циничен. Все у него было – и талант, и библиотека, а он на все наплевал».
     Свободин, артист театра оперетты: «Правильно решение комитета. Таировский театр на волоске. Его бы давно уже закрыли, если бы не Литвинов, который покровительствовал ему».
Симонов, театр Вахтангова, заслуженный артист: «У нас в театре постановлением очень довольны. Не любят Таирова как эклектический театр и Д. Бедного как „грубого“ автора.
     Постановление замечательное. Если в решении о МХАТ было много неясного (за что же закрыли театр), то этот документ замечательно умный и ясный».
     Горчаков, режиссер, заслуженный артист МХАТа: «Пьеса эта – набор слов. Ничего интересного. Постановление правильное».
     Дзержинский, композитор, автор «Тихого Дона»:  «Я собираюсь писать оперу „Пугачев“. После этого постановления комитета я не знаю, как мне быть. Я хотел бы поговорить с кем-нибудь из руководящих товарищей. Теперь к исторической теме надо подходить с предельной осторожностью».
     Охлопков, художественный руководитель реалистического театра: «Сейчас надо быть на страже. Это сигнал. Пьесы надо давать читать коллективу. Надо осторожно относиться к репертуару. Для нашего брата – большой урок».
     Поль, артист театра Сатиры: «Очень рад, что по Демьяну ударили: он так было зазнался, что два пальца подавал; а вот Таирова жалко. Правда, он тоже должен был смотреть, но за Демьяном снял с себя бдительность».
     Орбели, академик, директор Эрмитажа (после совещания в комитете искусств):
     «Какие выводы? Постановление замечательное. Бить, однако, надо не столько Таирова, сколько Демьяна Бедного. Нельзя добивать Таирова. Возмутил меня Мейерхольд. Это хулиганское выступление. Это гаерство».
     Рошаль, заслуженный деятель искусств, кинорежиссер: «Ничего не понимаю. Не знаю, за что теперь браться. Оказывается, что вообще нельзя ставить никакой сатиры».
     Птушко, заслуженный деятель искусств и кинорежиссер: «Я вообще растерялся. Попробовали посмеяться над крещением Руси, и то, оказывается, нельзя. Страшно работать, у меня опускаются руки».
     Ленин, заслуженный артист Малого театра: «Спектакль снят. Молодцы. При царе Николае был один цензор, который единолично мог решать вопросы, а сейчас наши цензоры испугались Демьяна Бедного и пропустили спектакль».
     Ярон, премьер оперетты: «Я в отчаянии, я чувствую себя снова беззащитным. Если Керженцев, который видел „Богатырей“ пропустил и даже аплодировал им, теперь пишет также статью, значит и наш спектакль могут снять, дав уничтожающую критику вещи, которую вчера восхваляли, если кому-то выше не понравилось. Это безнадежное двурушничество и трусость действуют деморализующе».
     Д. Н. Морозов, драматург: «Таиров хотел нажить себе политический капитал пьесой Д. Бедного и „оскоромился“. Впрочем, разве от Д. Бедного можно было ждать высококачественной художественной продукции? Плакат подписать – это еще очень далеко до подлинной драматургии. А то, что пьесу сняли, то здесь по меньшей мере виноват Керженцев. Пьеса снята, конечно, по указанию „хозяина“. И правильно. Пора говорить о культуре на полный голос».
     В. А. Аверьянов, драматург: «Поражаешься нашей ловкости рук. Главискусство в лице Керженцева разрешило постановку „Богатырей“. Я не верю, что Керженцев не знал и не давал своей положительной оценки этой пьесе Демьяна. Ведь Камерный театр не какой-нибудь заштатный театр третьего положения. Таировский театр один из ведущих московских театров, и Керженцев, делающий театральную политику, не мог не знать, что делается в его театре. А тут – здорово живешь – тот же Керженцев бьет по морде и Демьяна, и Таирова, и, кстати, Литовского – своего подголоска. Где же предел ловкости рук?»
     Ромм Михаил, кинорежиссер: «По-существу, конечно, статья правильная, и всем досталось по заслугам. Но где же комитет искусств был раньше? Очевидно, этот спектакль смотрел кто-либо из членов правительства, и Керженцеву предложили самого себя высечь»6.
     Аркадин, заслуженный артист Камерного театра: «Виноват в истории с „Богатырями“ комитет по делам искусств. Ведь комитет мог не разрешить пьесу к постановке, так как читал пьесу и, наконец, видел генеральную репетицию. Комитет в данном случае преследовал цель опозорить театр».
     Голубов, театральный критик «Известий» и «Вечерней Москвы»: «Люди, стоящие далеко от комитета, считают это постановление победой комитета; люди, уже более близкие к событиям, считают, что это удар по комитету».
     Литовский, председатель Главреперткома: «Я не выступлю на беспартийном совещании. На совещании членов партии я скажу, что виноват в этом не только Литовский, но и комитет: Керженцев, Боярский, а также Городинский, которые принимали спектакль».
     М. Булгаков, автор «Дней Турбиных»: «Это редкий случай, когда Демьян, при его характере, не будет злорадствовать: на этот раз он сам пал жертвой, – а не подхихикивать над другими. Пусть теперь почувствует сам».

Нач[альник] секр[етно]-полит[ического] отдела ГУГБ комиссар госуд[арственной] безопасности 2-го ранга
МОЛЧАНОВ

     « назад, в читальный зал