Большая квартира
В эту ленинградскую
квартиру Наташа попала, приехав из провинции к своей подружке Яне.
Яна встретила ее на
вокзале – в длинном блестящем от дождя и моды плаще и с таким же зонтиком,
расцеловала гостью и повезла к себе: она с приятельницами снимала комнату в
той самой квартире, о которой и пойдет речь.
Дом красовался в хорошем
месте, на углу Фонтанки и проспекта Майорова, дом большой, серый, с
торжественным фасадом, глядящим в воды реки, с шикарным гастрономом внизу.
Квартира была на третьем этаже; Яна с Наташей поднялись по гулкой лестнице с
витыми перилами и без звонков, открыв своим ключом безразмерно громадную
дверь, вошли в квартиру.
Прихожая была тоже
безразмерная. Малыши катались по ней на трехколесных велосипедах, но вполне
бы прошли поездки и на двухколесном. Девочка в центре прихожей вертела
вокруг своей тоненькой талии пластмассовое кольцо, в углу за сундуком кто-то
громко говорил по телефону, а на самом сундуке сидели люди, как на скамейке
бульвара.
Потом уже Наташа такой –
освещенной и многолюдной – эту прихожую почти не видела. Свет в квартире
экономили, чтоб уменьшить накал страстей и ссор, поэтому обычно прихожая
тонула в полумраке, только множество дверей поблескивало замками и ручками,
да тусклый свет пробегал по ответвлениям коридора.
В квартире жило восемь семей. Люди это были разные, а всех их, кажется,
объединяло и разъединяло одно чувство – неприязнь друг к другу. Неприязнь
рождало все: чья-то скупость и чье-то расточительство, успех и неудачи,
печали и веселье, характеры и национальности.
У девчонок за стеной жил
Стас-виолончелист со своей матерью, старухой- полькой, плохо говорившей
по-русски.
Окно у Стаса часто было открыто, поэтому девчонки могли слышать все их
семейные разговоры на странном смешанном наречье и в полной мере
наслаждаться музицированием соседа. Стаса не любили в квартире. За вечное
тоскливое пиликанье, за любовь к старухе матери, за то, что он пребывал в
холостом состоянии, несмотря на обилие девушек здесь же, в этой квартире, –
девушек самого разного возраста: молоденьких, молодых, стареющих, старых.
Девушек, живущих в разных комнатах, впрочем, тоже недолюбливали. Их было
слишком много даже для такой большой квартиры. Здесь также не любили хозяек
за их ссоры на кухне, за вечно занятую стиркой ванну. Шипели вслед графине
Катерине из угловой комнаты, с окнами на Фонтанку. Графине было лет
девяносто, но она носила нарядное белье со старинным кружевом и батистовыми
оборками, имела русые косы до щиколоток, и к ней приезжал откуда-то с
Васильевского острова любовник – бравый кавалерист лет семидесяти пяти, с
усами, глядевшими то вниз, то вверх, – видимо, по погоде, с бритой круглой
головой, громким голосом и гулкими шагами. Графиня специально, чтобы позлить
квартиру, выходила целоваться с любовником в прихожую, хотя у нее имелась
для этого прекрасная комната с видом на реку.
Графиня, конечно, была одной из главных достопримечательностей квартиры.
Когда она являлась на кухню и садилась в безделье на табурет, закинув ногу
на ногу, показывая носок старинной туфельки, батистовое белье из-под длинных
темных юбок, распустив косы, так что концы их ложились кругами на пол,
девчонки из своего угла бегали по очереди любоваться и восхищаться этим
живым осколком старого мира.
Иногда Катерина волосы не заплетала, они струились по ее спине, укладывались
волной вокруг табурета, на котором она восседала, и не верилось, что волосам
этим девяносто лет и пора умирать.
Но и красавицу Катерину квартира упорно не любила.
А больше всех здесь, однако, ненавидели Слона – так звали главу одного
семейства, занимавшего целых две громадных комнаты, тоже с окнами на
Фонтанку.
Слон был ужасных размеров мужчина: высоченный, брюхастый, всегда в
засаленной майке и в таких же, лоснящихся от грязи, пижамных брюках,
неповоротливый, крикливый, надоедливый – то с нравоучениями, то с жалобами.
Ненавидели его не только за две шикарные комнаты и отвратительную внешность,
дополняемую гнусным характером. Была и более прозаическая причина этой
всеобщей ненависти. Дело касалось туалета.
В квартире, кроме жильцов, прихожей, кухни с десятком столов, кроме
облупленной ванны и прочих нужных вещей, был туалет – крошечная кабинка в
углу кухни, у черной лестницы, отгороженная от мира куском фанеры.
Первым по утрам в эту кабинку влазил Слон, и всякий раз его долгое
пребывание там кончалось ропотом натерпевшейся очереди, состоящей из всех
прочих жильцов. Стучали в фанерную стенку, бросали скверные шуточки, а самые
нетерпеливые просто требовали, чтобы Слон немедленно покинул столь
необходимую всем кабину. Для многих обитателей квартиры утреннего возмущения
Слоном хватало потом на целый день, и этот грузный, неопрятный человек,
казалось, постоянно витал в парах злых насмешек. Но он нисколько не
смущался. Будучи и без того слишком заметным, он жил в квартире по-хозяйски,
выпячиваясь, жил скандально, хвастливо.
Девчонок, снимавших комнату в углу, тоже не любили, хотя они пытались
существовать здесь совершенно незаметно: почти не пользовались кухней,
ванной, телефоном, мало бывали дома, а если бывали, то сидели тихо-тихо.
Однако жильцы квартиры нацеливали на них свои зоркие глаза и чуткие уши,
мило здоровались с ними, но вслед шептали что ни попадя, в частности,
поминали стерву Софу (хозяйку комнаты, Софью Владимировну), которая, живя
круглый год у сестры на даче, гребет с квартирантов денежки лопатой,
перенаселяя и без того перенаселенную квартиру. В том было много правды: и
насчет перенаселения, и насчет денежек.
Комната девчонок, с узким окном во двор, была примечательной. Во-первых, в
форме натурального гроба – о таких Наташа, например, читала раньше только в
классической литературе, но оказалось, подобные комнаты есть в самом деле,
притом обитаемые. Во-вторых, угловая кишела клопами. Ими полнилось все
вещественное достояние комнаты: кровать с пуховой периной вместо одеяла,
диванчики, старинное тусклое зеркало – от потолка до пола в резном
деревянном обрамлении, обои, шкаф и даже розетка. Медсестра Марина пыталась
бороться с клопами чистотой, почти немыслимой среди этой рухляди; Зоя
приносила из своего химического института какие-то особые препараты; Наташа
с Яной просто истребляли их по ночам, но все было напрасно.
И все-таки комната была бесценна. Она давала девчонкам не только кров и
постель. Она поддерживала в них мечты о будущем, давала им Ленинград.
Они жили на птичьих правах, и это усугубляло нелюбовь квартиры к ним. Все
остальные здесь – от мала до велика – были ленинградцами. Девчонки
ленинградками не были. Зоя, приехавшая из-под Гатчины, и Яна, прописанная
временно в пригороде и платившая за это право быть где-то временно
прописанной немалые деньги, имели хоть какую-то призрачную почву под ногами.
Марина эту почву потеряла: она оказалась более легкомысленной, чем Яна,
купила себе французское черное платье с блестящей тесьмой – для театра,
влезла в долги, не смогла заплатить за пригородную прописку и жила теперь в
постоянной тревоге. Но Марина имела пока хоть работу! У Наташи не было даже
этого. Не пройдя по конкурсу в университет и решив остаться в Ленинграде,
чтобы готовиться к будущим экзаменам, она могла лишь мечтать о работе, о
прописке. Мечтать, сколько ей угодно. И каждый день бояться выселения.
Уже кончалось лето, уже становилось холодно в курточке, и Наташа написала
домой, чтобы выслали пальто. Они объезжали с Мариной один пригород за другим
в поисках прописки, а возможно, и работы, но ни в дачных поселках, ни в
промышленных городках, ни тем более в самом Ленинграде они были не нужны
никому. То есть они были нужны на каждом шагу – все заборы были обставлены
щитами с «Требуется…». Но лишь строителям давалось право на лимитную
прописку рабочих. А Марина была медсестрой, Наташа – копировщицей, и на
башенный кран их взять не могли.
Наконец им улыбнулось счастье. Марина поселилась в далеком поселке Коммунар,
платя гроши за койку в общежитии и за больничные обеды в дни дежурств, а
Наташе нашлось место уборщицы в Колпино.
Поселили Наташу в двухэтажном деревянном общежитии, на чердаке, в каморке,
длиной, узкой, без окон. Зато было две двери: одна в коридор, другая – в
обратную сторону, на чердак, и жильцы, поскольку дверь каморки не
запиралась, ходили весь день на чердак вешать и снимать белье. Так что жизнь
Наташи шла на виду всего дома. Но она была счастлива: у нее была кровать,
стол, и отсюда ее никто не мог выселить.
Убирала она через день это же общежитие, меняясь с востроносой бабой Настей,
которая жила в соседней каморке и в свой выходной никуда не отлучалась, а
шныряла за Наташей, уча ее и шпионя за нею. Раз в неделю надо было вставать
не в пять, как обычно, а в три ночи – чистить медный титан на кухне. Для
этой цели баба Настя всю неделю квасила в банке черный ржаной хлеб.
Наташа намазывала здоровенный титан этой липкой запашистой массой, давала
просохнуть и счищала потом тряпками. Работа была прескверная. Даже колоть
дрова и топить громадную печь Наташа любила больше. На чистку этого медного
красавца уходило часа два, и потом он, как дурак, сиял в пустой утренней
кухне, где сонная Наташа постепенно включалась в остальные дела: выносила
золу, растапливала печь, на которой помещалось штук двадцать чайников,
драила коридоры, лестницы, умывальники – до позднего вечера, когда дом
наконец затихал.
Назавтра был выходной. Наташа отсыпалась, писала длинные письма домой о том,
как хорошо ей работается в библиотеке, – не пугать же родителей рассказами о
титане! – варила себе еду или шла в столовую, много читала, судачила на
кухне с жильцами – короче, назавтра у нее была светская жизнь!
Иногда она вырывалась в Ленинград и всякий раз заходила в большую квартиру
на Фонтанке.
Звонила семь раз подряд, как положено, но Зоя и Яна бывали дома редко,
открывал дверь кто-нибудь из соседей. Наташа находила ключ от комнаты – в
условленном месте, на плинтусе, за обоями (стоило его
туда прятать, если все знали, где он лежит?) – и входила в гроб с высоким
потолком и тусклым зеркалом во всю стену.
Долго она глядела в это зеркало – на ее чердаке зеркала не было. Сквозь
туман мутного стекла Наташа видела свое располневшее лицо, крепко стоящие
ноги и смелый взгляд. А чего, собственно, ей было бояться? У нее была
законная прописка, и работа, и жилье, и друзья, и книги… Все было при ней, и
в то же время она была новая, закалившаяся в этих передрягах – в том
странном выборе между ничем и чем-то, предложенном жизнью. Все было у нее
теперь как надо и без всяких компромиссов, сделок с совестью… А совесть –
Наташа это чувствовала! – была единственной ее охранной грамотой среди чужих
людей.
Вот только руки Наташа держала в карманах пальто, и в зеркале не было видно,
какие на них ссадины и трещины.
Зато их видели женщины на кухне, куда Наташа ходила поставить чайник и
поздороваться с народом. Жена Слона смазывала ей руки каким-то целебным
настоем; дочери Слона ахали над Наташей, вертя кудрявыми головами и
подрагивая густыми ресницами, прогоняя, наверное, слезы; сам Слон вышагивал
по кухне и обещал написать в высокие инстанции жалобу о том, как издеваются
над интеллигентными девочками, заставляя их делать черную работу и жить на
чердаке. Вся квартира окружала Наташу – говорили, спрашивали, утешали… И
хоть от мазания ссадин ломило руки, а от сентиментальных разговоров
пощипывало глаза, хоть в этой самой кухне Наташа раньше слышала и видела
такое, о чем и вспоминать не хотелось, и уюта в ней не было никакого, а тем
более красоты, Наташе было здесь тепло и хорошо, и совершенно чужие люди,
еще недавно державшиеся с ней так холодно, отчужденно, казались родными. И
Наташа ездила сюда уже не столько из-за подружек, сколько из-за этих шумных,
скандальных и добрых людей, и осознание того, что ей есть к кому ехать через
весь город в гости, на кухню, делало Наташу радостно озабоченной.
А потом квартира стала вымирать.
Первым умер Слон от почечной колики. Потом скончалась мать Стаса-музыканта,
после нее – старая-старая дева из боковой комнаты слева. От горя квартира
будто сжалась, стала теснее и теплее людскими переживаниями.
А когда умерла графиня Катерина – ее смерть, самой древней жительницы
квартиры, потрясла всех. Квартира содрогалась от рыданий
любовника-кавалериста, приехавшего с Васильевского острова, и как когда-то
ему было тесно для любви в комнате графини и он выводил ее и целовал в
прихожей, на виду у всех, так теперь он выходил рыдать в прихожую, то
забиваясь в угол между телефоном и сундуком, то стоя на коленях перед этим
сундуком, неизвестно кем и когда поставленным здесь.
Кавалерист уже не вышел
из этой квартиры. Он умер в комнате графини от инсульта через несколько дней
после ее похорон, и квартира приняла эту смерть как печальный и высокий
итог.
А что было потом здесь,
Наташа уже не знает. Кто здесь стал жить, как сложились судьбы, ей неведомо.
Зоя и Яна вскоре поселились в другой квартире, на Петроградской стороне, – в
огромной и пустынной комнате с канареечными обоями, совершенно неуютной и
нелепой. Наташа побывала там только однажды и больше ездить туда не
захотела, настолько бездушной показалась эта канареечная обитель после
большой квартиры на углу Майорова и Фонтанки.
Да и девчонки там не
задержались, не приросли. Но это были уже другие времена среди других
событий.
« назад, в читальный зал