Евгений БЕЛОДУБРОВСКИЙ
САГА О ПАЛЬТО
Есть личные вещи, которые растут и меняются вместе с нами.
Вспоминая о них, мы вспоминаем и разных себя. Автор, известный
петербургский литератор, взял, например, в качестве спутника по лабиринтам
памяти все свои пальто, числом тринадцать. Мысленно облачаясь в них по
очереди, он предлагает нам вместе пройтись
несколько раз по его родному Невскому проспекту – от Мойки
и «Желябки» до «Сайгона» и далее, где во времена – от блокадных лет и до
наших дней – на каждом углу с ним встречаются, здороваются
и беседуют его многочисленные знакомые и друзья разных занятий и судеб.
"Да! - начинает автор. - Я помню все свои пальто". А потом,
рассказывая свою жизнь, он их все и перечисляет, приштопывая к каждому
главу - "частичку бытия", бОльшую или меньшую - это уж как Бог даст, или
Сталин позволит, или вопреки тому и другому получится. В общем, как жизнь
сложится. Этих самых пальто было тринадцать у рожденного в Питере в 1941-м
Евгения Белодубровского, мужа, отца и деда, а когда-то, конечно, сына и
внука, у него, известного говоруна, но не менее известного библиографа и
литературоведа, завсегдатая "Сайгона" и члена доброй чертовой дюжины (а по
числу тех самых пальто, или польт, как он порой называет "эти штуки" то ли
вполне пренебрежительно, то ли, напротив, уменьшительно-ласкательно,
разыгравшись со шмотками, автобиографией, биографией страны и ее лучшего
города, а заодно и с языком - недаром же признанный набоковед и
бродсколюб) всяческих литературных, научных и общественных учреждений.
Вот про каждую из этих одежек, если вам интересно, он и рассказывает,
начиная с блокадных лет и кончая постсоветскими, до угара свободными, от
100-граммовой пайки черного пополам со стружками до стокгольмских застолий
в честь очередных нобелиатов. Впрочем, вряд ли у этой книжки есть конец.
Да, она стремится к финалу, но не достигает его, и не может достичь,
покуда не кончится жизнь рассказчика. Ибо книжка эта, хоть и мемуарная по
сути, на самом деле не просто так охарактеризована автором как эссе -
свободный, открытый, разговорный и бесконечный (как разговоры советских
интеллигентов в "Сайгоне", или на кухнях - ночами, сутками напролет) жанр.
Не то чтобы Монтень, его основатель... А хоть бы и Монтень - что мы
Гекубе, что она нам!.. Ни автору, ни читателю, если то, о чем ведет речь
Белодубровский, ему, читателю, по душе, конечно же, и не хочется, чтоб
финал наступил скоро. И потому его в книжке, совсем, в общем, маленькой -
в полтораста всего лишь страниц, скорее всего, и нет. Просто разговор
по-быстрому закругляется: мол, утро уже, ребята, пора расходиться, фу,
надымили-то, и водка кончилась, да и чай тоже, рога трубят, пора на
работу.
Вы ж понимаете, какое это неблагодарное дело - спойлерить или даже
просто ради писчей практики пытаться пересказывать чей-то текст своими
словами. Я и не буду. Тем более что это не просто текст и не просто
мемуар, а еще и мартиролог множеству хороших людей, с которыми
Белодубровский был знаком, а я нет.
А теперь заочно знаком - благодаря Белодубровскому. И мне с ними было
интересно, как, разумеется, и с ним, хоть и жаль, что недолго. Но, может,
автор напишет еще. Буду ждать.
Его и впрямь интересно читать, надо только привыкнуть к своеобразной
манере изложения, некоторым образом витиеватой, как бы непоследовательной,
с лирическими отступлениями в духе какого-нибудь старинного испанского,
что ли, романа, однако неизменно возвращающейся к основному сюжету, к той
извилистой прямой, которая и есть жизнь, хорошо это или плохо.
С немалым количеством орфографических ошибок, то ли на самом деле ошибок,
то ли
специально - ошибок, мол,
речь-то у нас, ребята, разговорная, кухонно-интеллигентская, как слышится
- так и пишется. С реверансами в сторону издателей, мол, жаль, что лично
не знал издателя "Отечественных записок" Павлушу Свиньина, зато знаю его
потомка, Володю, а теперь и вы, читатель, знаете, любите и жалуйте. И
вообще, Набоков там, или Бродский, или даже Катаев и Ерофеев, которых
автор поминает, а то и, пусть исподволь, но цитирует, - это, конечно,
здорово, но был у нас, в Ленинграде, еще и Тынянов, Юрий Николаевич,
который умер вскоре после того, как я родился, так вот он с самими
Александрами Сергеевичами общался, как с родными, и нас тому научил. (Это
я уже от себя говорю, читатель, но совершенно в духе Евгения Борисовича
Белодубровского - заразительнейший пример и просто райский сад для
незлобной пародии!)
Кто-то скажет: моветон. И он - моветон, и рецензент туда же. И будет
прав. Но ведь и этот критик не бросит в раздражении книжку
Белодубровского, а дочитает до конца. Потому что интересно. И талантливо.
И, главное, век-волкодав на страницах "Саги о пальто" проявляется, как на
фотобумаге, утопленной в проявитель, постепенно - и вдруг, во всей своей
яростной и кошмарной красоте. А ведь это значит, что сверхзадача автором
выполнена, ибо истинный мемуарист никогда не пишет только о себе, но - "о
времени и о себе", и о времени - прежде всего.
P.S. А что, Владимир Федорович, Вы и в самом деле прямой потомок того
самого Тугого-Свиньина пушкинской эпохи? Или это такой белый дубровский
стих - прикол Белодубровского?
В. Н. Распопин
Саги – это повествования о семье. Повествования ветвятся,
перемешивают главное и второстепенное, да в них и не определишь, что
главное. Таковы исландская «Сага о Ньяле» и английская «Сага о Форсайтах».
Такова «Сага о пальто» Евгения Белодубровского. Правда, речь в ней идет о…
разных пальто, каковые были у автора с детства по нынешнее время.
Семейство пальто, или польт, поскольку Белодубровский вслед за
академиком-китаистом Василием Алексеевым считает, что «пальто» следует
склонять «по смыслу, по справедливости и из уважения».
Воспитание поколения
«Сага о пальто» – признание в любви к городу. Сентиментальная
патетика обычно коробит, но это тот редкий случай, когда не коробит.
Материал уж больно… соответствующий: «Пришел и молчу, в кулаке – кусман
шапки-ушанки с камушком (им-то я Витьке, антисемиту доморощенному, губу и
расквасил). Рассказал маме. А она мне в ответ ТАКОЕ: „Не сердись ты на
этого Витьку… Я его отца, дистрофика, однажды грудью кормила. Тебя,
грудного, и его, взрослого мужчину. Он ведь умирал совсем. Мало ли что
было…“»
Книга написана о формировании первого послевоенного, послеблокадного
поколения ленинградских интеллигентов. В раннем детстве у них – война и
блокада: «Тетя Грекова – это фамилия женщины-солдатки, маминой сослуживицы
по домоуправлению. Грекова и мама вдвоем в блокаду дежурили на крыше
нашего дома и бесстрашно гасили немецкие зажигалки. Мама рассказывала, как
они с Грековой однажды тушили пожар после бомбы, разбившей начисто дом на
углу Кирпичного переулка и улицы Гоголя. Воды не хватало, они сбивали
огонь своими ватниками и топтали валенками. Обе обгорели. После войны
Грекова работала старшей билетершей в маленьком документальном
кинотеатрике „Нева“, что в самом конце Невского, на четной стороне».
Вокруг них еще живут люди старой петербургской культуры, чудом
уцелевшие, выжившие, сохранившиеся: «Виктор Карлович Вайхт (1880-1967).
Наш управдом. Выпускник Варшавского университета. Инженер-экономист и
юрист. В начале века был приглашен Э.К. Нобель – женой Эммануила Нобеля –
на должность управляющего принадлежащим ей домом. Участник Первой мировой
на Румынском фронте и в Полесье. Спас наш дом от грабежа в 1919 году и
бомбежек в блокаду». Эти люди умели воспитывать: «Как-то мы во дворе
задумали играть в войну. На этот раз никто не согласен играть немцев. Орем
прямо под открытыми окнами домовой конторы. Тут из окна вылезла лысая
голова и тощая шея В. К., который все слышал и грозно сказал: „Пушкин! –
это ко мне. – Барабошка! Оголец! Ты это затеял? Приказываю тебе быть
немцем, давай-давай, не трусь!!! Бетховен тоже был немцем… И все марш
быстро отсюда, мешаете мне работать“». Урок политкорректности и
интернационализма проведен с изящным мастерством.
Люди
Да, речь в книге не столько о пальто, сколько о людях. Чем страннее, чем
ярче, чем эксцентричнее эти люди, тем более они желанны на страницах «Саги о
пальто». Потому что в их эксцентричности и странности жило то, чего хотело,
о чем мечтало первое послевоенное поколение ленинградской интеллигенции.
Именно так – в них жила свобода.
«Про Якова Скоморовского, выдающегося ленинградского музыканта,
историки советской эстрады знают все или почти все… Но знают ли они такой
великолепный факт, что когда он, Яша, всеми признанный артист, уже давно
разведенный с нашей соседкой Лилечкой Марковной, приезжал со своим
оркестром в Ленинград, то со своим же американским тромбоном прямо с
Московского вокзала кидался на нашу Желябку, становился на середину нашего
двора и начинал дудеть под окнами кухни нашей квартиры. И дудел так, пока
Лилечка не выглянет».
А следом за старыми эксцентриками и чудаками и просто хорошими
веселыми людьми идут ровесники Евгения Белодубровского поэт Виктор
Кривулин, художник Анатолий Гальбрайх, кинорежиссер Михаил Богин – вся его
«сайгонская» компания. Кажется, впервые она описана с таким патетическим
напором. Мы больше привыкли к трагедиям. Мы больше верим трагедиям. Книга
Белодубровского – другая. В ней есть налет чего-то чуть ли не
идиллического и в то же время насмерть серьезного.Есть в ней один
эпизод-символ. Михаил Зощенко, в 1952 году приглашенный в Петершуле на
школьный концерт. Писатель изгнан из Союза писателей, с высочайшей трибуны
назван подонком. Зощенко слушает, как со сцены дети читают
«Злоумышленника», и начинает хохотать. Посреди полного отчаяния и
безнадеги ему подарили кусочек счастья.Никита Елисеев
« назад, на стр. "Наши книги 1"
|
