Предисловие дочери
Дорогой читатель, вам предстоит знакомство с моей мамой.
Я тоже прошла период знакомства с мамой, так как не узнала ее, когда она вернулась из ГУЛАГа. Она была для меня, восьмилетней, не просто незнакомым, а совсем чужим человеком. Я не могла поверить, что эта женщина – моя мама. Я настолько не доверяла ей, что, когда она с большим упорством начала обучать меня английскому языку, забытому мною за время ее отсутствия, я фантазировала, что это совсем и не настоящий язык. Но, живя в разных семьях, я научилась лукавить – скрывать свои мысли и чувства, и мама даже не подозревала, что я ее не принимаю и не люблю.
Многое в ней вызывало у меня раздражение: ее желание хорошо одеваться, быть привлекательной, красивой. Мне были неприятны мужчины, ухаживающие за ней. Тем не менее, будучи ребенком наблюдательным, я не могла не заметить маминой щедрости, преданности и готовности помочь друзьям, ее тонкого понимания людей, сочетавшегося с верой в их добрую основу. Замечала я и многое другое – ее знание мировой литературы, любовь к искусству. Она сразу начала водить меня в театр, на балет, в музеи, на выставки. Я помню «Синюю птицу» Метерлинка, балет «Спящая красавица» с Семеновой (маминой знакомой), оперу «Паяцы», походы в Третьяковку, посещение мастерской Меркурова...
Постепенно и незаметно для себя я начала «приручаться». Перелом в моем отношении к маме наступил лет в 11-12, когда мне случайно попался черновик ее письма в Верховный Совет СССР с просьбой о пересмотре дела, в котором она обвинялась в знакомстве с «известной американской шпионкой». В своем ходатайстве мама отрицала это, как и прочие предъявленные ей обвинения. Их нелепость меня, еще подростка, тогда поразила: если и была знакома, то что?! Мало ли кто с кем бывает знаком? Разве это само по себе может быть преступлением?
А узнав об испытанных мамой страданиях, я дала себе слово: никому не позволю обижать мою маму, буду ограждать ее от любой боли. Но, увы, дети не могут уберечь своих родителей. Впрочем, как и родители своих детей. Мама скончалась в 1988 году, в возрасте 73 лет. Мне выпало огромное счастье – познакомиться и дружить с замечательным человеком – моей мамой! Многое открыла она для меня, многому научила. Надеюсь, что и для вас, читатель, знакомство с нею будет ценным.
Дочь Сюзанны Розенберг
Виктория Зинде-Уолш
Глава первая
«ОБВИНЯЕТСЯ В ШПИОНСКОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ...»
СЛЕЖКА
В середине двадцатого века новая волна террора обрушилась на все слои населения.
Больше всех пострадала интеллигенция.
Многие мои друзья, сослуживцы и родные, которым посчастливилось выжить на фронтах Второй мировой войны, теперь попали под удар. Мой муж сидит в тюрьме на Лубянке, в здании управления Министерства государственной безопасности – вызывающего всеобщий страх предшественника КГБ.
Не в силах объяснить извращенную логику государственной машины, я мечусь от надежды к отчаянию, эгоистически уповая, что меня минует судьба моего мужа и многих других жертв. Моя маленькая дочка живет за городом с моей матерью. Я же зады-хаюсь в массивных стенах здания, в котором мы занимаем одну комнату.
Весенний день понемногу движется к вечеру. Мне не терпится вырваться в большой город, где улицы и переулки вливаются в оживленные площади и где каждый камень является свидетелем бурной и трагической истории этой страны.
Я стремительно сбегаю по старинной лестнице, выскальзываю из кирпичных ворот на недавно построенную набережную. Свежий ветерок с Москвы-реки дует мне в лицо, как будто стараясь ободрить.
Я замираю от неожиданности. На углу стоит все тот же молодой человек. Высокий, галантный, с приятным лицом и обворожи-тельной улыбкой. Он уже не первый день следует за мной по пятам. Как ни странно, я испытываю любопытство, а не страх. Он плохо подходит для отведенной роли. Я пытаюсь угадать, кем он может быть: студент юрфака, нашедший подработку, или будущий следователь на стажи-ровке?
Я сажусь в трамвай, пробираюсь вперед и оглядываюсь. Он уже тут как тут – ухмыляется, прислонившись к поручню. Слежка ведется почти открыто. В этом даже есть что-то комичное. Однажды в автобусе между нами мелькнуло подобие улыбки. Жизнь бывает занятной и гротескной, даже когда идешь по краю пропасти.
После двух недель слежки этот привлекательный молодой человек, которого, безусловно, ждет блистательное будущее, исчезает. Не принеся никаких результатов, слежка прекращается. Следующий шаг – подослать ко мне хорошо подготовленного провокатора, чтобы спровоцировать меня на неосторожное политическое высказывание.
Я сижу на центральном телеграфе на улице Горького в ожидании междугороднего разговора с братом Шурой, лейтенантом Советской армии на Дальнем Востоке. Разговор заказан на 11 часов, но состоится только в час ночи.
Я пробыла в здании всего несколько минут, когда к моей скамье подошел коренастый мужчина в засаленном костюме и плюхнулся рядом со мной на скамью.
Он заговаривает со мной. Я не поддерживаю разговор и держусь отстраненно. Мне кажется, что мы уже встречались,
но хоть убей, не могу вспомнить где. Я отодвигаюсь на край скамьи. Это только делает его наглее. Он придвигается поближе,
голова его падает вперед, как будто ему трудно ее удерживать. Он вытаскивает торчавший у него из кармана экземпляр «Вечерней Москвы». Взмахнув передо мной газетой, он указывает на заметку на последней странице. Бросив беглый взгляд,
я узнаю, что всемирно известный московский еврейский театр закрыли.
– Ну, и что вы об этом думаете? – скороговоркой произносит он. – И о том, что убили его руководителя, расстреляли и арестовали актеров?
– Ничего.
Я была начеку, понимая, что он хочет поймать меня на «мыслепреступлении».
Ему достаточно одного намека, что я сожалею о закрытии театра и убийстве его создателя, и цель достигнута – он сможет написать отчет в секретную службу, что доставит мне серьезные неприятности.
Но мне известны правила игры. Ее ведут с людьми любой национальности. Мать моей украинской подруги приговорили к десяти годам за мнение, высказанное по поводу преследования двух киевских актеров. Мне чужд национализм, мне жаль Михоэлса и Таирова, но мне не меньше жаль и не еврея Всеволода Мейерхольда, – всех трех выдающихся театральных деятелей, с каждым из которых жестоко расправился Сталин.
Внезапно я вспоминаю, где я видела этого типа, – в издательстве на Зубовской, для которого я выполняю переводы: он сидел в стенной нише и что-то диктовал машинистке. Такой же переводчик, как я, он, кроме того, получал зарплату, работая платным агентом в МГБ. Рядовым информаторам не поручают многочасовые задания, требующие тщательной подготовки.
После телефонного разговора я быстро выхожу из здания и почти бегу вдоль улицы. Передо мной распростерлась Красная площадь, огромная, сумрачная, заполненная тенями. Мне чудится, что Василий Блаженный отрывается от прочного фундамента и плывет наверх, его купола растворяются, скрытые низкими облаками. Все остальное на площади остается незыблемым, хоть и окутанным тьмой. На меня смотрит гранитный мавзолей Ленина. Сумрак прорезает голос моего преследователя. Он выстреливает в меня вопросом, который, как я знаю, имеет первостепенное значение:
– Вы хотите вернуться в Канаду или жить в какой-то другой западной стране?
Зная, что даже говорить с симпатией о чем-нибудь иностранном является преступлением, я отвечаю как можно равнодушнее:
– Я не хочу никуда уезжать. Я хочу остаться здесь, в Советском Союзе.
Я точно знаю, какой должен быть ответ. Незадолго до этого подобный вопрос задали моей матери, хотя и при совершенно других обстоятельствах. Его задал дружелюбным тоном и как бы между прочим товарищ Павлов в учреждении, где она работала. Начальник управления картографии, он высоко ценил ее за образованность и знание европейских языков.
– Вы бы хотели уехать в новую Палестину? – спросил Павлов сердечным тоном, каким всегда разговаривал с ней.
Ничего не подозревая, она ответил лишь с той степенью осторожности, которую, как мы знали, необходимо было соблюдать при любых обстоятельствах.
– Только если там будет социализм.
В отличие от своей матери, я даю ответ, к которому нельзя придраться. Человек, который шел за мной от телеграфа, преследуя вопросами, вряд ли сможет стать надежным свидетелем против меня – какая-то степень законности все же соблюдается.
Я оглядываюсь, чтобы увидеть, продолжает ли он за мной идти. Нет, его поглотила теплая майская ночь.
Знойным воскресным днем в июне того же года я снова обнаруживаю соглядатая. На этот раз я сразу чувствую опасность. Слежку ведет мужчина мощного сложения, с лицом настолько грубым и порочным, что я чувствую облегчение, что он следит за мной в переполненном вагоне пригородного поезда, а не на полутемной московской улице. Его цель – не поймать меня на крамольном высказывании, а представить женщиной легкого поведения. Вскочив следом за мной в вагон, он, орудуя локтями, пробивается через толпу и усаживается напротив меня. От него разит смесью алкоголя и пота. Он отпускает несколько непристойностей. Я замечаю серые габардиновые штаны, выпускаемые для сотрудников Министерства госбезопасности; рубашка на его груди расстегнута, сквозь нее видны клочья потных песчаного цвета волос.
Когда становится ясно, что шансов завлечь меня на дачу, где мы сможем «как следует повеселиться и выпить», практически нет, он выходит задолго до станции, которую он назвал.
От поезда я иду пешком к дому в пригороде Москвы, где живет у моей матери моя маленькая дочь Вика. Мы сидим вокруг стола в крохотном помещении, где вместе с матерью поселилась теперь и семья моего брата. Я не рассказываю об играх, которые ведут со мной провокаторы из органов безопасности. На всех лицах, даже детских, лежит тень тревоги. Брат пытается разрядить атмосферу шутками, но я не могу расслабиться и радоваться общению с родными. Мои нервы на пределе. Я почти не играю с Викой и уделяю ей меньше внимания, чем обычно. Я еще не знаю, что не увижу ее целых три года, а моего любимого брата – больше никогда.