« назад, в читальный зал

«Новосибирск сатирический»
 «Над чем смеялись в Новосибирске последние сто лет»

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Журнал «НОВОСИБИРСК», 2001, №2

Георгий СЕЛЕГЕЙ

ПРЕДЫСТОРИЯ ГОРОДА Н-СКА

В одном из далеких углов России есть город, который как-то особенно говорит моему сердцу.

Салтыков-Щедрин

В ворота гостиницы губернского города NN въехала довольно красивая рессорная небольшая бричка.

Гоголь-Яновский

В уездном городе N было так много парикмахерских заведений и бюро похоронных процессий, что казалось, жителигорода рождаются лишь затем, чтобы побриться, остричься, освежить голову вежеталем и сразу же умереть.

Ильф–Петров

      Город Н-ск, иногда называемый также N, иногда NN, а иногда и запросто ***-ом, отнюдь не является выдумкой русских беллетристов, как это долгое время было принято полагать. Это конкретный, реально существующий в действительности город. Современной науке достоверно известно, сколько градусов, минут и секунд нужно отложить по меридиану и параллели, чтобы их пересечение указало на глобусе точку нынешней дислокации Н-ска; скрупулезно подсчитано число квадратных километров, отнимаемое городом у поверхности Земли; данные аэрофотосъемки позволяют судить, что он обладает многочисленным населением, более или менее осмысленной планировкой, общественным транспортом и водопроводом; наконец, имеются снимки и видеозаписи, дающие представление о внешнем облике Н-ска. Его кварталы, набережная, мосты, серое небо, привокзальная площадь, старухи, торгующие пирожками с картошкой и капустой, приезжие, щиплющие себя за руку, и другие, столь же убедительные признаки реальности, доказывают: это не сон. Город Н-ск существует на самом деле, и последний конгресс космографов в Гааге, сломав позиции одиноких упрямцев с их невразумительными доводами метафизического порядка, утвердил этот факт подавляющим большинством голосов.
      Мы отдаем себе отчет, что данное открытие если где и грянет сенсацией, то лишь в коридорах Н-ского муниципалитета. Цивилизованное же сообщество оно взбудоражит едва ли. Скорее всего, цивилизованное сообщество пожелает его либо вовсе не заметить, либо, заметив, тотчас забыть, как (или потому что) оно забыло разницу между действительностью и мифом.
      Иное дело – отечественная публика, особенно та ее часть, что зовется «умудренный читатель».
      Взращенный угрюмым племенем русских литераторов специально для своих мрачных забав, такой читатель приучен слышать в зачине «дело происходило городе Н-ск» старое сказочное «за тридевять земель, за тридевять морей», то есть он немедленно смекает, что оно происходило где-нибудь всюду, там, нигде, или (что самое неприятное) вообще не происходило, а вся история есть лишь хитрая аллегория на Отечество, стенающее под властью тупиц, казнокрадов и палачей, в котором простой народ живет впроголодь и мается, и жить так дальше нельзя, а нужно сейчас же, немедленно что-то решать. И как автор ни стучи себя в грудь, как ни клянись тятей и мамой, что нету никаких аллегорий и между строк ничего не писано, и даже намека нет ни одного в его сухом и беспристрастном докладе об истории легендарного города, умудренный читатель только подмигнет ему заговорщицки: давай-давай, мол, не лыком шит, понимаю. А сам отложит книжицу, задумается да и ахнет кулаком по столу:
      – А ведь верно пишет! Одни ворюги крутом!
      Впрочем, негоже нам на читателя пенять, коли самой российской словесности втемяшилось быть непременно зеркалом русской революции. Ублажать публику, забавлять скучающий ум, ворковать у девичьего ушка – нет, увольте; сии алтари отечественные питомцы муз обходили с надменной брезгливостью. Единственно достойным долгом и призванием своим они исстари почитали другое, а именно: беззаветное служение народу и суровую борьбу против не справедливости, деспотизма, рабства, порока, мздоимства, невежества, хамства, отсталости, низкопоклонства, жестокости, угодничества, чванства, равнодушия, беззакония, воровства – за что-нибудь хорошее. Звуки, исторгаемые ими из своих цевниц, не были призваны увлечь слух волшебным очарованием. Напротив, русские литераторы специально норовили бряцануть по лире так, чтоб власть на троне подпрыгнула от испуга, а потом еще часа два обалдело трясла головой и, унимая звон, ковырялась щепочкой в ухе.
      Люди сплошь удвоенных фамилий, все эти бесчисленные и вечно насупленные новиковыприбои, мельниковы-печерские, сухово-кобылины и мамины-сибиряки, русские беллетристы любили обзавестись еще и вторым ремеслом и, кроме служения музам, рядились обучать детишек, пользовать больных, строить дороги, защищать разбойников в судах, то есть и досуг свой посвящали поприщу человеколюбия. Гноящиеся язвы общества стали постоянным предметом их мыслей, разговоров и пера. На танцы, общение с дамами, изящную болтовню литераторам просто не хватало времени (а потом и стремления, а потом и хороших манер). Понятно, что столь однобокое времяпровождение мало способствует улыбчивости и легкости нрава, и с естественной неизбежностью русская словесность приобрела физиономию необычайно сердитую и скверный, неуживчивый характер.
      Что бы ни происходило в родных пенатах, все ей было не по нраву. Усмиряли Польшу ли, заводили цензуру, повышали налоги или брали какого буяна под арест – литература немедленно взрывалась скандалом. Да что там Польша! – лежит поперек дороги простое бревно, беллетрист и тут в крик: «Сограждане! Не могу молчать! В России бревно с дороги убрать некому! Власть прогнила до основания!»
      Если никаких событий не происходило, литераторы вяло тренькали по струнам, обличая отечественную скуку. Но стоило верхам чуть шевельнуться – скажем, объявить набор рекрутов – как Пегас с восторженным визгом вырывался на простор, и непримиримая российская словесность поднимала такой ор, грохот и гвалт, что ей могла позавидовать вся кавалерия Чингиз-хана.
      Надо ли говорить, сколько хлопот и неудобств доставляло такое положение дел власть имущим? Сидит, к примеру, Николай I в тронной зале, а в спальных покоях княгиня ***-ва ему сюрпризец готовит, который давно обещала. Самодержец на троне ерзает, ножками от нетерпения сучит:
      – Ах, душенька, скоро ли?
      А княгиня в ответ:
      – Ну потерпите же, друг мой! Когда будет готово, я вам немедленно крикну!
      Николай снова:
      – Ну когда же, когда?
      Княгиня отвечает:
      – Нет-нет, еще нельзя! Я вас позову!
      Николай в нетерпении уже все ногти изгрыз, и вдруг княгиня кричит:
      – Только вы, мон шер, Муравьева-Апостола покуда не вешайте!
      – Это почему еще? – вскидывается государь.
      – А то сочинители такой шум поднимут, что я вас позову, а вы и не услышите!
      Вместе с искрометным остроумием и престолом в царской семье передавались по наследству и рецепты травли литераторов, правда, рецепты эти приходилось все время обновлять. Племя горластых склочников оказалось на удивление живучим. Чего только правительство с ними не делало! Их ссылали в глушь, выгоняли из страны, заточали в тюрьмы – не помогало; секли розгами, ставили под пули, Пушкину даже отрезали ноги и приделали вместо них колесики – все было попусту. Видя, что за прямое охаиванье верхов можно схлопотать пулю, питомцы муз переходили к практике недомолвок и иносказаний, спускались в подполье и оттуда не могли молчать уже такими замысловатыми намеками, что власти порою даже не понимали, в чем дело, и ужесточали гнет просто на всякий случай.
      Но чем пуще был гнет, тем вычурнее и ядовитее оказывались на него намеки и аллегории.
      Фразу «справедливость восторжествовала» публике следовало понимать исключительно в саркастическом для России смысле, даже если речь шла о награждении инвалида орденом и пенсионом. Видя задание кроссворда «Общественное место для мытья из четырех букв», умудренный читатель обязан был смекнуть, что русский народ вшив. Вши, в свою очередь, могли означать чиновников, паразитирующих на теле народа, сам народ, беспомощный, как насекомое, или же быть язвительным напоминанием о том, что в просвещенной Европе вшей нет. Что же касается лексикона метеосводок («гнетущая духота», «ветер с Запада» или «скоро грянет буря»), то их любой грамотный человек искренне считал бюллетенями подпольного революционного центра.
      Уж такое это было трудное и опасное ремесло – строчить кляузы неграмотному народу на бессовестное правительство.
      Возьмем пример.Познакомился, скажем, русский писатель в какой-нибудь, допустим, Самаре, с неким господином ... Ну, пускай, Локотухиным, преподавателем древней истории. А тот возьми да и вздохни вечером на веранде за чаем, за девятой чашкой: «Эх, господа... Такая ли жизнь была в Древнем Риме!..» – в том смысле, что в Древнем Риме жизнь была совсем не та, что в нынешней Самаре.
      Наблюдение точное. В Древнем Риме были и гладиаторы, и Мартовские Иды, и Цицерон с вакханками, и эта, как бишь ее? – gloria mundi. А двоечника Цыбукина в Древнем Риме не было. И Люсеньки этой пучеглазой, что напротив сидит и замуж просится, как собачка на улицу, тоже не было. Нигде! Вообще нигде! Даже Диоген с фонарем не разыскал бы.
      Вот об этом и вздыхает господин Локотухин.
      Писатель же, услыхав сей вздох, настораживается, замолкает и задумчиво уходит к себе, опрокинув на Люсеньку чай и не извинившись.
      Через неделю закончен шедевр, призванный всколыхнуть передовую общественность. Главный герой – молодой, больной туберкулезом обществовед – задыхается в атмосфере деспотизма и ведет вольнолюбивые разговоры. В частности, он сопоставляет многострадальную Отчизну с Римской Империей периода упадка, и все оказывается похожим; рабство, нищета трудового народа, разврат и роскошь имперских сатрапов. «Кто виноват? – восклицает герой. – Что делать?» Но, закашлявшись и не в силах терпеть удушающий гнет, влюбляется в нежную большеглазую девушку и уезжает умирать за свободу греческого народа. Героя зовут Локотухин, действие происходит в Самаре (реализм).
      Вещь получилась крамольная, рассуждает писатель. Жандармы учинят дознание, Локотухина в Самаре все знают, тот укажет на автора, и все – ссылка, равелин, урановые рудники. Во имя жены и детей критический реалист делает уступку пессимистическому романтизму и вместо Самары ставит Владикавказ. Но откуда там быть Локотухину? Жандармы же сразу поймут в чем дело и ринутся в Самару! Писатель бросается путать следы, на место Владикавказа вписывает Нижний Новгород, заменяет его на Пермь, Пермь – на Гусь Хрустальный, а того – на Ярославль. «Нет, нет, маленькие города, все равно отыщут! Автор, роняя перо, в отчаяньи хватается за макушку.
      ...Как уже догадался умудренный читатель, мы вплотную подошли к теме нашего доклада. Неизвестно, кому из русских беллетристов первому пришло в голову зашифровать прописанный в сочинении город этим туманным именем. Возможно, мысль посетила сразу несколько умов, может быть, озарила всю их сварливую плеяду одновременно. Так или иначе в один прекрасный день цензура, просматривая очередную груду вольнолюбивых творений, вдруг обнаружила, что центр антиправительственного заговора найден. Все двусмысленные разговорчики, крамольные идейки и бунтовщические помыслы родиной своей имели один и тот же городок, расположенный где-то в самой глубине безразмерной российской утробы. Из всей груды произведений действие разворачивалось не в Н-ске лишь в тех случаях, когда автору нужно было засвидетельствовать реакционную сущность столичных сановников.
      Зная за своими подопечными шибкую слабость к реализму, цензоры даже и заподозрить не могли, что Н-ска в действительности не существует. Командир чекистов Александр Христофорович Бенкендорф – граф, умница, милейший человек (1781 – 1844) – едва-едва не тронулся умом, пытаясь отловить на карте злокозненный городишко.
      Еще зимою он сотрясал основы где-то под Вильной, а к весне – глядь! – уже принимает полк гусар в ***-ской губернии. В мае он становится «свидетелем событий поистине необычайных» неподалеку от (судя но описаниям природы) Ялты, двумя днями позже его пеленгуют одновременно на Волге и в Бессарабии, а всего через неделю спешащий из Петербурга в Москву юноша специально заезжает на часок в Н-ск, чтобы отпустить пару-другую намеков.
      За три столетия отечественной словесности город приобрел славу перекати-поля, городапризрака, летучего голландца российских городов. Его нигде не было, и в то же время он располагался буквально везде! Порою казалось, что на Руси и населенных пунктов-то иных нет, а есть только три: Санкт-Петербург, Москва и городок Н-ск. Город стал символом, квинтэссенцией отечественной глубинки, дремучим заповедником русской провинции. В его патриархальную тишь стремилась душа всякого, утомленного оголтелостью, суетой и деловитым развратом обеих столиц. И всевозможные душители свобод тоже грезили добраться до Н-ска, дабы наконец унять эту безнаказанно вольтерьянствующую шарманку. Но Н-ск, словно легендарный град Китеж, маня паломников и супостатов колокольным звоном, всякий раз бесследно таял в ледяных просторах Российской империи.
      И все-таки Шамбала русской провинции существует наяву. Впрочем, ничего сверхъестественного в этом нет. Редкая утопия избегала посягательств на воплощение, не миновала чаша сия и город Н-ск. И разумеется, как и следовало того ожидать, отцом-основателем его оказался не самодержец, не полководец и не открыватель новых земель, подобно всем нормальным городам, а второстепенный русский беллетрист, беспечный инженер и певец недотопленных собачек, конечно же, с двойной по цеховому обычаю фамилией (не то Семенов-Тяньшанский, не то Миклухо-Маклай).
      Более ста лет тому назад ему по служебной надобности второго ремесла пришлось наводить мост через широкую сибирскую реку. В поисках удобного для строительства моста места он и обнаружил ландшафт, который по его трудновоспроизводимой логике непременно должно было украсить легендарным градом прогрессивных мыслителей. Прочитанная ли на ночь поэма была тому виной, или красивый, навевающий грезы закат или что другое – неизвестно, да и бесполезно гадать, чем приглянулось писательской душе невзрачное, каких тысячи, местечко на пологом берегу. Втемяшилось, да и все тут (известно, творческие натуры в капризах непредсказуемы, но воюют за них, аки чернец за Слово Господне).
      И вот сей славный муж, злоупотребив чином, отвергает другие, коммерчески более выгодные проекты и велит закладывать мост в облюбованном месте, бормоча на техническом жаргоне невразумительные объяснения о якобы самом узком месте реки, скалистом ложе и проч. На самом деле его расчет, состоял в другом: рядом с железнодорожным мостом город должен был появиться волей-неволей.
      Удивительно, но затея удалась. Чтобы скрыть это от властей, промежуток между пресловутыми буквами городского имени заполнили несколькими более или менее благозвучными слогами, однако эти меры были излишни: житейская беспомощность вершителей дум вошла в пословицы, и российские тираны никогда бы не поверили, что беспутные сочинители способны на что-либо большее, нежели чесание языков, а уж тем паче на строительство города.
      Как ни странно, но появление Н-ска не было замечено и литераторами. Быть может, по той же причине, что и у властей, или же профессиональная ревнивость не позволяла им пользоваться чужим Н-ском, а может, просто сил, отданных борьбе за свободу, на географию уже не хватало, так или иначе, но ожидаемого паломничества в град обетованный не случилось. Более того, в самом Н-ске, обреченном, казалось бы, на всплеск литературных дарований, за целый век не родилось ни одного сколько-нибудь приличного беллетриста.
      Забытый и художниками, и властями город существовал в почти болезненной неподвижности, серый, холодный и унылый, как все воплощенные утопии. За период последней Империи, изобилующей трагедиями и катаклизмами, захолустный городишко опух до размеров мегаполиса, но, пожалуй, единственное, чем коснулась его бурная эпоха, была смена имени.
      Последняя Империя всему давала новые имена. Н-ск она переименовала в Н-ск.
      Понять это так же трудно, как неевклидову геометрию или догмат о Троице, но факт остается фактом: новое название Н-ска стало «Н-ск», и это было действительно другое название. Когда Империя рухнула, и в России возникла мода на возврат исконных имен, некоторые жители Н-ска хотели поддержать ее, однако переименовать Н-ск обратно в Н-ск, как ни пыжились, не сумели, и город продолжал носить старое (или новое?) имя.
      Вся эта история с переименованием отчасти подтверждает, что некую, скажем так, фантасмагоричность реальный город Н-ск от идеального все-таки унаследовал. А некоторые космографы полагают, что даже приумножил. Они утверждают, что сейчас существование Н-ска даже гораздо менее достоверно, чем в те времена, когда его умозрительный прототип скакал по державе, аки чижик-пыжик или Фигаро. Они ставят современный Н-ск в один ряд с такими феноменами, как Атлантида и Лох-Несский монстр, на том основании, что про них тоже все слышали, да мало кто видел собственными глазами.
      Но, быть может, космографы ошибаются, и винить в нереальности нынешнего Н- ска надо не его фантастическую наследственность, а невероятную, почти астрономическую удаленность города от мест, освоенных цивилизованным человечеством.
      Ибо без малого за тридевять земель располагается от них город Н-ск. За много-много тысяч миль от Гонконга и Сингапура, от Сан-Франциско и Филадельфии, от карибского порта Парамарибо, лежащего у экватора, словно кошка у батареи, и от старинных столиц Европы, полных голубей, ратушей и студентов, – от всех этих мест далеко-далеко в сторону восхода располагается город Н-ск; настолько далеко, что к иным местам он, казалось бы, уже должен приблизиться со стороны заката (если, конечно, принимать гипотезу о шарообразности Земли), – но нет! и со стороны заката очень далеко от Н-ска до шумных, ярко-мерцающих центров цивилизации. Как сказал один из его певцов, «отсюда хоть три года скачи, никуда не доскачешь», а другой (кажется, Салтыков-Щедрин) добавил: «Из этого города даже дороги никуда нет, как будто здесь конец миру».
      И действительно, чуть-чуть не на краю света нашел городу место его беспечный основатель. И если никуда не скакать из него три года, а выйти на знаменитую привокзальную площадь, где над пестрыми крышами торговых палаток вздымается на тысячу этажей грандиозный гостиничный параллелепипед, – выйти и сесть там на автобус маршрута номер тридцать один, то этот расхлябанный, пропахший бензином экипаж цвета нарисованного солнца, изрядно попетляв сначала среди высоких каменных домов, потом среди низких каменных домов, потом среди приземистых деревянных избушек, а потом и вовсе среди пустырей, угольных куч и чахлых перелесков, вывезет странника ввечеру к станции под названием «ТЭЦ-ПЯТЬ». Здесь – предел. Дальше, как ни упрашивай, каких благ ни сули, суеверный водитель ни за что не поедет.
      И увидит тогда покинувший автобус странник далекодалеко на горизонте, там, где небо еще светлеет, а земля уже неразличимо темна, силуэт огромной железной башни. Днями и ночами валит из нее густой черный дым, а внизу по серому снегу бродят в телогрейках угрюмые аборигены с заскорузлыми ладонями. И если повезет страннику разговорить аборигенов, то поведают они ему, что путь за башню для смертных заповедан, что из ушедших туда ни один живым не вернулся, а только бают старики, будто простирается там страна, населенная людьми с песьими головами, и будто кончается та страна бездонным обрывом.
      И если дойти до того обрыва, лечь на живот и осторожно выглянуть за край, то при ясной погоде можно разглядеть, как глубоко-глубоко внизу шевелятся хоботы трех слонов, что удерживают твердь земную, а стоят те слоны на панцире исполинской черепахи. И если, потревоженные неосторожной рукой, сорвутся с края обрыва камешки или струйка песка и угодят в глаз той черепахи, то тогда мотает она башкой, моргает и ежится, и идет от этого по всей Земле великое трясение, звякают люстры в домах, дребезжат окна, с грохотом и синим огнем роняют рога троллейбусы и кренится вправо высотная гостиница «Новосибирск» с маленьким домиком метеослужбы на крыше.