Город-вестерн

НОВОСИБИРСК:
Пять исчезнувших городов
Книга I
ГОРОД-ВЕСТЕРН

«Город-вестерн» – первая из книг цикла под общим названием «Пять исчезнувших городов». Почему авторы считают, что Новосибирск исчезал пять раз, как он становился каждый раз новым городом, когда это происходило и каковы причины всех этих превращений – об этом вы прочитаете в книгах этого цикла.

«Город-вестерн» охватывает период до 1921 года и включает в себя три больших раздела: первый – вступительный ко всему циклу, второй посвящён Нулевому городу: природе, людям, нравам, обычаям и поселениям на территории будущего Новосибирска до 1893 года, и, наконец, третий раздел – о Первом городе. О том, как он начинался, почему возник именно в этой точке пространства и на этом берегу Оби, каковы были движущие силы его развития, что за люди строили его, жили, творили, ссорились и ходили по тем же улицам, по которым сегодня ходим мы. Книга предназначена для самого широкого круга читателей.

К а т а с т р о ф и ч е с к о е о т с т у п л е н и е

К р у ш е н и е н а н е д о с т р о е н н о м Тр а н с с и б е

22 июня 1896 года газета «Томский листок» сообщила о происшествии, которое изрядно напугало многих потенциальных пассажиров Великого Сибирского пути: в ночь с 17 на 18 июня шедший в Кривощёково поезд потерпел крушение на перегоне между станциями Татарская и Карачи. Лившие несколько дней дожди размыли пути, и дорожное полотно дало осадку. Было темно, стрелки на часах перевалили за полночь, луч прожектора, освещавший паровозу путь, выхватывал из этой непроглядной темноты железную лестницу дороги с деревянными ступеньками-шпалами, по которой спешил добраться до Оби поезд. До Кривощёково – последней станции у недостроенного пока моста через Обь – оставалось часов двадцать пути. Поезд тащил четыре вагона: два зелёных третьего класса, один серый – четвёртого и один с арестантами. Пассажиры укладывались спать, но многие ещё тихонько разговаривали или курили папиросы, стоя у больших фаянсовых пепельниц и задумчиво глядя в пустую безлунную ночь. В зелёных вагонах было накурено и душно, в сером – тесно: люди там сидели на узких и неудобных лавочках, а то и просто на полу. Совсем скоро, с полным пуском Транссибирской магистрали, по этой дороге помчится Сибирский экспресс с пульмановским вагоном-рестораном, пианино, бильярдом, спортивным залом, гостиной, библиотекой и даже горячей ванной. Серые вагоны канут в небытие, и Александр Блок в 1910 году даже не вспомнит о них, сочиняя своё бессмертное стихотворение «На железной дороге»:

Вагоны шли привычной линией,

Подрагивали и скрипели;

Молчали жёлтые и синие;

В зёленых плакали и пели.

Чудо ли помогло машинисту или усердие и внимательность тому причиной, но он успел заметить осевший участок. И скорее машинально, чем в результате осмысленного решения, дал контрпар – привёл в действие экстренное торможение, чреватое стремительным повышением давления в котле и его взрывом. Паровоз, налетев на невидимую преграду, резко затормозил и вскоре практически остановился. Чтобы избежать взрыва, машинист открыл предохранительный клапан на кожухе топки, после чего спрыгнул в темноту на насыпь. Это его движение наверняка спасло немало жизней: кот ёл так и не взорвался. Но паровоз спасти уже было невозможно: под напором задних вагонов, движимых инерцией, его протащило дальше – в тот провал, которого он пытался избежать, и огромная чёрная машина, из трубы которой всё ещё валил дым, с громким визгом и скрежетом завалилась набок. Выскочивший машинист скатился по насыпи вниз, но отбежать не успел: платформа с дровами, прицепленная сразу за паровозом, перевернулась, и эти дрова в одно мгновение завалили беднягу с головой.

В вагонах царила паника. От сильного и резкого толчка пассажиры попадали на пол, в зелёных вагонах третьего класса на них посыпались вещи с багажных полок, раздался страшный грохот, скрежет металла и треск деревянной обшивки. Люди начали выпрыгивать в окна, пытаясь поскорее выбраться наружу, повсюду слышались стоны и плач покалеченных и раненных. Фонарь на перевёрнутом паровозе всё ещё горел, освещая лучом бледного испуганного света убегающую вдаль насыпь. Позади него, в кромешной мгле летней ночи барахтались люди, пытаясь разобраться в том, что случилось. Где-то среди них были разбойники и убийцы, запертые в отдельном вагоне. Кто-то крикнул, что котёл может взорваться, и паника возобновилась с новой силой. Несколько человек – решительных и смелых, сохранивших холодную голову в этой массовой истерии, направились к упавшему паровозу. Они и услышали крики из под горы дров с опрокинувшейся платформы: машинист был жив! Более того, оказалось, что он от- делался лишь ушибами и синяками. Его быстро вытащили, раскидав поленья, и разожгли большой костёр, осветивший место аварии. Картина пред- стала их глазам жуткая: переломанные шпалы, погнутые рельсы, сошедшие с рельс вагоны. Серый вагон 4-го класса валялся, разбитый вдребезги, зелёные вагоны устояли, но слетели с рельс и накренились набок, и лишь арестантский вагон оказался целёхонек. Погиб один человек: ему отрезало ноги – они валялись тут же на насыпи, вызывая приступы рвоты у мужчин и истерику у женщин. Ещё семь человек находились в тяжёлом состоянии – с перебитыми коленями, пробитой грудью и другими серьёзными ранениями. Стали искать врача, но среди пассажиров такого не оказалось. Кое-как перевязав пострадавших, стихийно возникшая инициативная группа стала решать, что делать дальше. Нужно было сообщить об аварии на ближайшую станцию, но как? В эпоху, когда не только мобильных телефонов ещё не существовало – обычные были роскошью, это представляло серьёзную проблему. К счастью, выяснилось, что поездом везли телеграфный аппарат, и машинист с поездной обслугой вызвался подсоединить его к проводам, забравшись на ближайший телеграфный столб. Они провозились полтора часа, но своего добились! Сообщение ушло на станцию Карачи, и через некоторое время оттуда прибыл на выручку специальный санитарный поезд. Раненые и часть пассажиров уехали на нем, оставшимся пришлось дожидаться товарного.

Всё это время арестанты оставались запертыми в своем вагоне: пассажиры и уцелевший конвой боялись выпустить наружу в чистом поле целый вагон уголовников. Сложно представить, что творилось в душе у этих запертых людей: ночь, крушение, крики и паника, шум и грохот, ни зги не видно в щели, а потом – только отблески большого костра и мелькающие вокруг тени. Лишь к утру пришёл товарный поезд, и арестанты под прицелом ружей нескольких охранников, перешли из одного закрытого вагона в другой.

3.5. Первый город глазами обывателя

Подъемлют спор за человека

Два духа мощные: один –

Эдемской двери властелин

И вечный страж её от века;

Другой – во всем величьи зла,

Владыка сумрачного мира:

Над огненной его порфирой

Горят два огненных крыла.

(А. Н. Майков. «Ангел и демон»)

Демоны и ангелы вели свою битву за души ново-николаевцев с переменным успехом. Вот одно из сообщений с фронта:

«В Ново-Николаевске книжно-газетные киоски закрыты распоряжением администрации, и книги свезены в полицию, где их цензировали малограмотные стражники. Возбужденное новое ходатайство об открытии книжных киосков не уважено, но зато... почти одновременно уважено губернским правлением ходатайство об открытии в Ново-Николаевске третьего официального публичного дома».

(«Сибирские вопросы». Санкт-Петербург, 1908, № 3–4)

А пока эта незримая битва шла в ментальном пространстве, горожане жили своей обычной жизнью: приезжали, обустраивались, рожали детей…

Жизнь мало изменилась за прошедшие сто с небольшим лет. Только окружающие человека вещи, а сам он, и его чувства, и его житейские заботы остались теми же. Под каждым фрагментом мозаики быта найдётся аналогичная по сути картинка из прошлого. «Как все вздорожало! – восклицал автор, скрывающийся под псевдонимом М. в газете „Томские губернские ведомости“ от 10 января 1910 года. – Я беседовал с одним старожилом, который помнит время, не очень давно прошедшее, когда в Томске, например, фунт мяса стоил пятачок, курицу можно было купить за 20 копеек, десяток яиц за гривенник и т. д. „Я вас спрашиваю, – скорбел старожил, – кто может теперь есть яйца, когда десяток яиц не первой свежести стоит 45 копеек. Кому доступна курица, за которую на базаре спрашивают 1 рубль 20 копеек? Просто невозможно понять, как может теперь существовать бедняк; мясо 17–18 копеек за фунт доступно теперь только людям со средним достатком. Семейный бедняк, которому надо 4–5 фунтов мяса в день, никак не может доставить себе этого удовольствия. Чем же питаются бедные люди? Я не удивляюсь, что люди стали хилы, что здорового человека теперь редко увидишь; тысячи болезней новых теперь стали известны, эпидемии нигде не прекращаются. Всюду принимают против этого меры, наводят чистоту, только забывают об одной мере, самой главной: сытость. Прежде сытость была доступнее и оттого люди меньше болели. Прежде жили гораздо грязнее, чем теперь, о гигиене не имели понятия, но были здоровее, потому что были сыты. За полтинник бедная семья могла устроить себе праздничный день: несколько фунтов мяса, несколько фунтов хлеба, овощей, молока – все это на полтинник можно было купить. А суньтесь теперь на базар с полтинником – что вам дадут? Эх, не вернется доброе старое время…“».

Первый город был, по сути, деревней. За исключением не- большого количества кирпичных купеческих особняков весь остальной жилой фонд составляли обычные деревенские избы с огорода- ми, амбарами и сараями, сеновалами, скотиной и деревянным туалетом в углу участка. Лишь после пожара 1909 года стало появляться больше каменных и многоквартирных домов, но и то, в основном, в центральной (выгоревшей) части. Жилья не хватало, плотники заламывали большую цену, поэтому иногда было выгоднее купить готовый дом в деревне и «приплавить» его в Ново-Николаевск по Оби. Сплавляли (или перевозили), в основном, из Сузуна, Берска и Колывани – эти дома часто можно было отличить по тому, что состояли они из двух срубов, соединённых между собой сенями. «Деревянный строительный бум» привёл к тому, что возводили дома «кто во что горазд», иногда самых причудливых форм. Слова «водокачка» и «водовоз» давно вышли из обихода городского жителя. Большинству горожан сегодня трудно представить, что в квартире нет крана, ванной и нужно бежать в туалет на улицу. Но всего лишь сто лет назад вода появлялась в городских домах и исчезала из них не по трубам, а в бочках и вёдрах.

Первые водохозяйственные сооружения города предназначались не для людей, а для… паровозов. Чтобы эти огнедышащие железные кони исправно бегали по рельсам Транссибирской магистрали, требовалось поить их через каждые пять-шесть десятков километров. Причём пили они немало – парой ведёр не обойдёшься, счёт шёл на тонны, а затем и на десятки тонн воды. Из-за паровозной жажды и появилась станция Обь – никакой иной цели она не имела.

Первоначально жители Ново-Николаевска брали воду просто из рек – Оби, Каменки, Ельцовки и других. Но чем больше рос город, тем дальше он отодвигался от воды, да и сами реки рядом с человеком быстро теряли свою «девственность» – чистоту. В первом десятилетии ХХ века на весь город было лишь несколько колодцев и водокачек. В центре, например, воду можно было купить лишь в нескольких местах, из которых самым популярным была водокачка Фёдоровской бани. Сюда приходили не только с вёдрами, но и подъезжали на телегах с ёмкостями побольше. Из каменной стены торчала длинная труба с краном, и когда бочка на телеге оказывалась под ним, в бочку накачивали воду. Для обычных покупателей, с вёдрами, в стене открывалось окошко, за которым сидел водолей, принимая деньги и наливая воду. До революции ведро стоило копейку, к концу двадцатых годов – пятачок за два ведра. На подобной водокачке начинал свою рабочую биографию Герой Социалистического Труда, трижды награждённый орденами Ленина – Пётр Дмитриевич Шолкин, известный новосибирский железнодорожник. Его паровоз стоит в Первомайском районе как памятник и поныне.

В конце первого десятилетия ХХ века воду стало возможно заказать на дом. Как сейчас различные компании развозят по офисам и квартирам ёмкости с питьевой водой для кулеров, так и сто лет назад специальные извозчики – водовозы – доставляли её обеспеченным горожанам. Самые же бедные жители отправлялись за водой на Обь, Каменку или Ельцовку. Но только летом – зимой с замерзших речек их гоняла полиция. Дело в том, что с 1907 года городские власти решили устраивать торги... на право содержания прорубей. Кто больше заплатил – того и прорубь. А там уж зарабатывай на ней, сколько сможешь.

Доходы властей с каждым годом росли, хотя к 1911 году составляли лишь 2 тысячи рублей за зиму. Не бедствовали и арендаторы прорубей. Иногда их приходилось даже осаживать: так 22 февраля 1910 года некоему Подзорову было объявлено предупреждение с угрозой в отказе аренды и предъявлении иска. Поводом послужили жалобы горожан на грубость и на резкий рост цен. Получив в своё владение прорубь, господин Подзоров взвинтил цену в три раза, с 1 копейки за лошадь до 3 копеек. Справедливости ради заметим, что не только жажда наживы породила «торговлю прорубями», но и желание навести элементарный порядок: люди стирали в реках грязное белье, поили скот, выливали отходы своей кустарной деятельности (например, по производству кирпичей) и пили из этих же рек. Отчего раз в несколько лет в Ново-Николаевске свирепствовали эпидемии холеры и тифа.

« назад, в читальный зал