Игорь Ефимов

 «Ясная поляна»

Акт первый
МАРЬЯНА
Панорама Кавказских гор, закат. Дата в углу экрана: 1853. Военная палатка с откинутым пологом. Молодой Толстой, в офицерском мундире, сидит на табурете, чернильницу поставил на зарядный ящик. Пишет.
     ГОЛОС ТОЛСТОГО. Неужели может среди этой обаятельной природы удержаться в душе человека чувство злобы, мщения или страсти истребления себе подобных? Всё недоброе в сердце человека должно бы, кажется, исчезнуть в прикосновении с природой, этим непосредственнейшим выражением красоты и добра.
Война? Какое непонятное явление! Когда рассудок задаёт себе вопрос: справедливо ли, необходимо ли оно? – внутренний голос всегда отвечает «нет». Одно постоянство этого неестественного явления делает его естественным, а чувство самосохранения – справедливым.
Горница в деревенском доме, с добротными бревенчатыми стенами. Занавески на окнах, герань в горшках, свеча на столе. Толстой, в расстёгнутом мундире, спиной к зрителю, пишет в раскрытой тетради.
     ГОЛОС ТОЛСТОГО. Мне необходимо иметь женщину. Сладострастие не даёт мне минуты покоя… Хочу вступить опять в колею порядочной жизни – чтение, писание и порядок, и воздержание. Из-за девок, которых не имею, и креста, которого не получу, живу здесь и убиваю лучшие годы своей жизни. Глупо!.. Завтра пересилить свой стыд и решительно действовать насчёт Федосьи. Писать «Отрочество» утро и вечер…
     Два раза имел Катерину. Дурно. Я очень опустился… Соломонида уехала совсем, а Федосья не соглашается под предлогом, что я уезжаю. У неё рожа разбита. Ровно три месяца праздности и жизни, которой я не могу быть доволен… В последний раз говорю себе: ежели пройдёт три дня, во время которых я ничего не сделаю для пользы людей, я убью себя. Помоги мне, Господи!..
Та же горница, но за окном – день. Толстой у стола, с пером в руке, в рубашке. Мундир висит на спинке стула.

Дата: 1854.
     Л. Н. Я дурён собой, неловок, нечистоплотен и светски необразован. Я раздражителен, скучен для других, нескромен, нетерпим и стыдлив, как ребёнок. Упрекаю себя за лень и в последний раз. Ежели завтра я ничего не сделаю, я застрелюсь. Ещё упрекаю за непростительную нерешительность с девками.
     В правом верхнем углу экрана загорается дата: 1855 – на фоне старинных фотографий Севастопольской обороны. Слышны звуки канонады.
    ГОЛОС ТОЛСТОГО. Сотни свежих окровавленных тел людей, за два часа тому назад полных разнообразных, высоких и мелких надежд и желаний, лежали на росистой цветущей долине, отделяющей бастион от французской траншеи… И эти люди, христиане, исповедующие один великий закон любви и самоотвержения, глядя на то, что они сделали, с раскаянием не упадут вдруг на колени перед Тем, Кто, дав им жизнь, вложил в душу каждого, вместе со страхом смерти, любовь к добру и к прекрасному, и со слезами радости и счастия не обнимутся, как братья?
Где в этой повести выражение зла, которого должно избегать? Где выражение добра, которому должно подражать? Кто злодей, кто герой её? Все хороши и все дурны.
Герой же моей повести, которого ялюблю всеми силами души, которого старался воспроизвести во всей красоте его и который всегда был, есть и будет прекрасен, – правда.

     1856 – на фоне фотографии «Толстой с русскими писателями»; обложки журнала «Современник» и выходящих книг – «Детство», «Отрочество», «Юность», «Севастопольские рассказы».
     Сноска за кадром
Я люблю в вас великую надежду русской литературы, для которой вы уже много сделали и для которой сделаете ещё больше, когда поймёте, что в нашем отечестве роль писателя – есть прежде всего роль учителя и, по возможности, заступника за безгласных и приниженных.
Николай Некрасов

     1857 – виды городов, которые Толстой посетил во время первого зарубежного путешествия: Париж, Женева, Люцерн, Баден, Дрезден. Музыка Бетховена.
Вид из окна усадьбы Ясная Поляна, Толстой, в штатском, у стола с пером. Дата: 1858.
Л. Н. Тютчева, Свербеева, Щербатова, Чичерина, Олсуфьева, Ребиндер – я во всех был влюблён… Я был в наиудобнейшем настроении духа для того, чтобы влюбиться… Катерина Львова – красивая, умная, честная и милая натура; я изо всех сил желал влюбиться, виделся с ней много – и никакого!.. Что это, ради Бога? Что я за урод такой? Видно, у меня недостаёт чего-то…
Какой Троицын день был вчера! Какая обедня с вянущей черёмухой, седыми волосами и ярко-красным кумачом и горячее солнце. Видел мельком Аксинью. Очень хороша. Все эти дни ждал тщетно. Нынче в большом старом лесу. Я дурак, скотина. Красный загар, глаза… Я влюблён, как никогда в жизни. Нет другой мысли. Мучаюсь. Завтра все силы…
     Толстой, в расстёгнутом сюртуке быстро идёт по лесу. Впереди за стволами мелькает пёстрый сарафан, голые плечи Аксиньи. Настигает, целует…
Снова в комнате, у стола – пишет. Дата: 1860.
     Л. Н. Аксинью продолжаю видеть исключительно… Мне даже страшно становится, как она мне близка… Уже не чувство оленя, а мужа к жене. Странно – стараюсь возобновить бывшее чувство пресыщения и не могу. Её равнодушие трудовое, непреодолимое – больше всего возбуждает это чувство.
     Закрывает тетрадь. Крупным планом – обложка с надписью Дневникъ.
     Сноска за кадром:
Христианство поднесло Эроту чашу с ядом. Но он не умер, а только выродился в порок.
Фридрих Ницше

     Село Покровское, подмосковная дача семейства Берс, лето 1862. Толстой помогает выйти из кареты сёстрам Берс – Елизавете (19 лет), Софье (18 лет), Татьяне (16 лет). Все идут в дом.
Л. Н. (взволнованно). Представьте, в моём доме в Ясной Поляне, в моё отсутствие, жандармы провели обыск. Они ввалились в дом около полуночи, тётенька и сестра Маша ложились спать. Полицейские чиновники потребовали ключи от шкапов и комодов, вина и еды. Они перерыли всё, что могли, но не нашли ничего, к чему можно было бы придраться. Слава Богу, горничная Дуняша догадалась схватить со стола мой портфель и унести его в сад, спрятать в канаве.
    ТАНЯ БЕРС. А что было в портфеле?
     Л. Н. Тоже ничего особенного, но всё же: портрет Герцена, его письма ко мне, журнал «Колокол». Потом закинули рыболовную сеть в пруд, искали спрятаный печатный станок – каково! Они были уверены, что мой журнал «Ясная Поляна» печатается в тайной типографии, хотя на книжках ясно напечатано: «Типография Каткова».
     ЛИЗА. Какая тупость!
     Л. Н. Мало того: один из чиновников открыл мой письменный стол, сломав замок, так как ключ от стола я всегда брал с собой, куда бы ни ехал. Они читали вслух мои самые сокровенные дневники и письма. Сестра Машенька присутствовала при этом.
     СОНЯ. Вы до сих пор ведёте дневник?
     Л. Н. Конечно. Жандармы не могут понять, что этим обыском они опозорили моё имя, подрывают доверие крестьян и соседей… В России жить нельзя! Надо бежать отсюда за границу. Я сейчас приехал в Москву, чтобы лично передать государю письмо, где япишу о происшедшем.
     СОНЯ. Но если вы уедете за границу, будут говорить: «значит виноват, коли скрывается». Всякий рад злословить насчёт ближнего. Вы дадите врагам своим пищу для этого.
     Сноска за кадром:
Прощай, немытая Россия, / страна рабов, страна господ, / и вы, мундиры голубые, / и ты, им преданный народ.
Михаил Лермонтов

     Толстой в гостиничном номере в Москве. Перед ним Дневникъ.
     Л. Н. Семья Берс мне особенно симпатична, и если бы я когда-нибудь женился, то только в их семье… Провёл приятный день у Берсов, но на старшей, Лизе, не смею жениться… Она искушает меня, но этого не будет… Бедная Лиза!.. Как бы она была красиво несчастлива, ежели бы была моей женой. Вечером она долго не давала мне нот. Во мне всё кипело…
     Дача Берсов в Покровском. Соня и Таня со смехом носятся вверх-вниз по лестницам. Толстой подхватывает Таню, усаживает её себе на спину, изображает коня. Соня выбегает на улицу, садится в пустой кабриолет без лошади.
     С. А. Когда ябуду государыней, я буду разъезжать в таком кабриолете!..
     Л. Н. (забегает перед кабриолетом, подхватывает оглобли). А я буду катать мою государыню! (Катит кабриолет по улице.)
     С. А. Не надо, не надо, вам тяжело!
     Л. Н. (останавливается передохнуть, оборачивается к Соне). Скажите, вы ведёте дневник?
     С. А. Давно, с одиннадцати лет. А два года назад написала длинную повесть.
     Л. Н. Дайте мне прочесть ваши дневники.
     С. А. Нет, не могу.
     Л. Н. Ну, тогда повесть.
     С. А. Хорошо…
     Л. Н. (у стола, пишет в тетради). Соня – ребёнок, а в повести что за энергия правды и простоты!.. У меня в голове путаница большая… Я боюсь себя; что ежели и это – желание любви, а не любовь? Ястараюсь глядеть только на её слабые стороны и всё-таки – оно!.. Дурак, не про тебя писано, старый чёрт, пиши критические статьи. Не суйся туда, где молодость, поэзия, красота, любовь… Надо было прежде беречься. Теперь уже я не могу остановиться… Уехать из Москвы не могу, не могу… До трёх часов не спал. Как шестнадцатилетний мальчик мечтал и мучился… Я, который смеялся над страданиями влюблённых… Над чем посмеёшься, тому и послужишь… Господи, помоги мне… Нельзя больше страдать и быть счастливым… Каждый день я становлюсь безумнее… Боже мой, как я боюсь умереть… Счастье и такое, мне кажется, невозможно… Но надо, необходимо разрубить этот узел… Я сумасшедший, я застрелюсь, ежели это так продолжится…
     Сноска за кадром:
Вы не умеете жить легко. Вы хотите во всём полноту и ясность – и хотите всё это тотчас. Вы беспрестанно щупаете пульс своим отношениям с людьми и собственным ощущениям: всё это мешает гладкому и ровному течению дня.
Иван Тургенев

     Гостиная в московском доме Берсов в Кремле. Почти вся семья в сборе. Среди гостей – Афанасий Афанасьевич Фет (42 года) с женой. Толстой за руку подводит к нему Таню.
     Л. Н. Дорогой Фетушка, позвольте представить вам нашу новую Виардо. Она только что разучила романс Варламова на ваши слова. Но на мои уговоры спеть не поддаётся. Попробуйте вы.
     ФЕТ. Милая Татьяна Андреевна, неужели не захотите порадовать автора, потешить его тщеславие? Гостеприимство – дело святое.
ТАНЯ. Хорошо. Но предупреждаю, что в последнем куплете могу не вытянуть ноту. И это будет на вашей совести.
     Толстой садится к роялю. Таня поёт «На заре ты её не буди». Камера панорамирует по лицам присутствующих: сестра Лиза, Любовь Александровна Берс (36 лет), жена Фета, Мария Петровна (34 года). Фет не сводит глаз с Сони.
     В соседней комнате горничная убирает игральные карты со стола, зажигает свечи. Мечтательно слушает пение. Когда романс кончается, раздаются крики «Браво! Бис! Бис!». Горничная выходит.
Вбегает Таня, оглядывается. Слышит шаги и прячется за ширму. Входят Соня и Толстой, садятся за ломберный стол, на котором шла карточная игра.
Л. Н. Софья Андреевна, вы можете прочесть то, что янапишу вам мелом на сукне, но только начальными буквами?
С. А. Я попробую… (Следит за его рукой с мелком). Вэ, эМ, И… Пэ…
Л. Н. (подсказывает). Ваша мо…
С. А. Молодость?.. и…
Расшифровывают вдвоём: «Ваша молодость и потребность счастья слишком живо напоминают мне мою старость и невозможность счастья…»
Л. Н. Я загадал: если Таня возьмёт последнюю ноту, я вручу вам письмо… Вот оно… Яносил его в кармане два дня… Хочу, чтобы вы прочли его и дали мне ответ…
Соня берёт письмо убегает из гостиной, спешит вниз по лестнице, запирается в своей комнате. Читает письмо.
ПИСЬМО ТОЛСТОГО. «Софья Андреевна! Мне становится невыносимо. Три недели я каждый день говорю нынче всё скажу, и ухожу с той же тоской, раскаяньем, страхом и счастьем в душе. Я беру с собой это письмо, чтобы отдать его вам, ежели опять мне недостанет духу сказать вам всё… Повесть ваша, где я выведен под именем Дублицкого, засела у меня в голове и убедила в том, что мне – Дублицкому – не пристало мечтать о счастии, что ваши отличные поэтические требования к любви я выполнить не смогу… Но я не могу уехать и не смею остаться. Вы, честный человек, руку на сердце, не торопясь, ради Бога не торопясь, скажите, что мне делать. Скажите как честный человек, хотите ли вы быть моей женой? Только ежели от всей души, смело вы можете сказать ДА. А то лучше скажите НЕТ, ежели есть в вас тень сомнения в себе… Мне страшно будет услышать НЕТ, но я его предвижу и найду в себе силы снести; но ежели никогда мужем яне буду любимым так, как я люблю, – это будет ужасней.
В гостиной взволнованный Толстой расхаживает взад вперёд, потом уходит в столовую. Таня незаметно выходит из-за ширмы, спешит вниз, за сестрой. У запертых дверей их общей комнаты – Лиза.
ЛИЗА (стучит в дверь). Соня! Отвори дверь, отвори сейчас же. Мне нужно видеть тебя… (Соня появляется в дверях, в руках её – открытое письмо.) Соня, что граф написал тебе? Говори!
С. А. (растерянно). Он написал: «Хотите ли вы быть моей женой?».
ЛИЗА (на грани слёз). Откажись! Откажись сейчас же!
Появляется мать, Любовь Александровна Берс.
ЛЮБОВЬ АЛЕКСАНДРОВНА. Что происходит? Лиза, успокойся, возьми себя в руки.
ТАНЯ. Лев Николаевич сделал Соне предложение…
ЛЮБОВЬ АЛЕКСАНДРОВНА (берёт за плечи плачущую Лизу, уводит её в свою комнату. На пороге оборачивается, говорит Соне через плечо). Ну, что же ты? Мы с Левочкой знакомы с детства, я дружу с его сестрой. Он много старше тебя, но достойный, умный, талантливый. О себе и своих надеждах всё честно рассказывает, целый роман написал про «Семейное счастье». Твой ответ я знаю. Поди к нему наверх и скажи его…
Соня спешит вверх по лестнице. Толстой выходит ей навстречу, берёт за руки.
Л. Н. Ну, что? Как вы решили?
С. А. (сияя) Разумеется, да…
Л. Н. Правда?! Боже, каким вы сделали меня счастливым!.. Только умоляю – давайте не откладывать свадьбу. Я так боюсь, что что-нибудь случится, помешает…
С. А. Я не знаю… Нужны ведь какие-то хлопоты… приданое…
Л. Н. Зачем приданое?.. Вы всегда так нарядны, красивы… А в Ясной Поляне нам не надо будет ездить на балы… О, как мы будем там счастливы!.. Я верю, верю в это…
     Сноска за кадром:
Почему же влюбленный так беззаветно смотрит и не насмотрится на свою избранницу и готов для неё на всякую жертву? Потому что к ней тяготеет бессмертная часть его существа; всего же иного желает только его смертное начало.
Артур Шопенгауэр

Толстой поднимается по ступенькам на амвон в церкви. Священник у аналоя листает требник. Поклонившись Толстому, начинает читать молитву.
СВЯЩЕННИК (закончив молитву). Здесь Христос невидимо предстоит, принимая вашу исповедь. Веруете ли вы во всё то, чему учит нас святая апостольская церковь?
Л. Н. Я сомневался, ясомневаюсь во всём.
СВЯЩЕННИК. Сомнения свойственны слабости человеческой, но мы должны молиться, чтобы милосердный Господь укрепил нас. Какие особенные грехи имеете?
Л. Н. Мой главный грех есть сомнение. Я во всём сомневаюсь и большею частью нахожусь в сомнении.
СВЯЩЕННИК. В чём же преимущественно вы сомневаетесь?
Л. Н. Я во всём сомневаюсь. Ясомневаюсь иногда даже в существовании Бога.
СВЯЩЕННИК. Какие же могут быть сомнения в существовании Бога? Какое вы можете иметь сомнение о Творце, когда вы воззрите на творения его? Кто же украсил светилами свод небесный? Кто облёк землю в красоту её? Как же без Творца?
Л. Н. Я не знаю.
СВЯЩЕННИК. Не знаете? То как же вы сомневаетесь в том, что Бог сотворил всё?
Л. Н. Я не понимаю ничего.
СВЯЩЕННИК. Молитесь Богу и просите Его. Даже святые отцы имели сомнения и просили Бога об утверждении своей веры. Дьявол имеет большую силу, и мы не должны поддаваться ему. Молитесь Богу, просите Его… Вы, как я слышал, собираетесь вступить в брак с дочерью моего прихожанина, Андрея Берса? Прекрасная девица.
Л. Н. Да. И мне объяснили, что для венчания необходимо говеть и получить свидетельство об исповеди.
СВЯЩЕННИК. Вы собираетесь вступить в брак, и Бог, может быть, наградит вас потомством, не так ли? Какое же воспитание вы можете дать вашим малюткам, если не победите в себе искушение дьявола, влекущего вас к неверию? Если вы любите своё чадо, то вы, как добрый отец, не одного богатства, роскоши, почестей будете желать своему детищу; вы будете желать его спасения, его духовного просвещения светом истины. Не так ли?
Л. Н. Истина – это именно то, что я ищу всю жизнь.
СВЯЩЕННИК. Что же вы ответите невинному малютке, когда он спросит у вас: «Папаша, кто сотворил всё, что прельщает меня в этом мире, – землю, воды, солнце, цветы, травы?» Или когда дитя спросит: «Что ждёт меня в загробной жизни?» Как же вы будете отвечать ему? Предоставите его прелести мира и дьявола? Это нехорошо.
Л. Н. Может быть, к тому времени будет мне послано просветление.
СВЯЩЕННИК. Вы вступаете в пору жизни, когда надо избрать путь и держаться его. Молитесь Богу, чтобы Он по своей благости помог вам и помиловал. «Господь и Бог наш Иисус Христос, благодатию и щедротами своего человеколюбия, да простит ти чадо…» Благославляю и отпускаю грехи ваши…
     Сноска за кадром:
Не слушатели закона праведны перед Богом, но исполнители закона оправданы будут… они показывают, что дело закона у них написано в сердцах, о чём свидетельствует совесть их и мысли их, то обвиняющие, то оправдывающие одна другую.
Апостол Павел, К римлянам 2:13–15

     Бракосочетание в церкви. Жених и невеста идут по проходу. Хор запевает «Гряди, голубица». Среди гостей – Фет, провожает невесту сияющим взглядом. У дверей церкви – карета, запряжённая шестёркой лошадей, с форейтором на козлах. Молодые усаживаются, карета отъезжает, родные машут вслед. Дата: 23 сентября, 1862.
В Ясной Поляне несколько дней спустя. Соня пишет письмо, Толстой глядит через её плечо.
С. А. «Милая сестричка, голубчик Татьянка, что у вас, как и что? Здравы ли все? Веселы ли? Главное, правду пиши. Ещё не совсем огляделась, всё странно ещё, что в Ясной Поляне – ядома.
Сегодня уже устроили наверху за самоваром чай, как следует в семейном счастье. Про Лёвочку говорить не хочу, страшно и совестно, что он меня так любит. Татьяна, ведь не за что? Как ты думаешь, он может меня разлюбить?
Мы много о тебе говорим. Ты – общая любимица. Татьяна, душечка, пришлите мне непременно коротенькие мои тёплые сапоги, мне без них беда. Да пудру ясвою забыла, тут негде взять. Всё с приданным пришлите.
В первый раз важно подписываюсь: Сестра твоя, графиня Толстая».
Л. Н. (отнимает у неё перо, садится дописывать). «Ежели ты потеряешь когда-нибудь это письмо, прелесть наша Таничка, то ятебе век не прощу. А сделай милость, прочти это письмо и пришли мне его назад. Ты вникни, как всё это хорошо и трогательно: и мысли о будущем, и любовь, и сапоги, и пудра.
Прощай, голубчик, дай Бог тебе такого же счастья, какое яиспытываю, больше не бывает. Она нынче в чепце с малиновыми лентами – ничего. И как она утром играла в большую и в барыню – похоже и отлично. Прощай. По этому письму чувствую, как мне весело и легко тебе писать, ятебе буду писать много. Ятебя очень люблю, очень. Язнаю, что ты, как и Соня, любишь, чтоб тебя любили, оттого и пишу. Л. Толстой».
Л. Н. «Любезный, дорогой друг и бабушка Александрин! Пишу из деревни, пишу и слышу наверху голос жены, которая говорит с моим братом и которую ялюблю больше всего на свете. Ядожил до 34 лет и не знал, что можно так любить и быть так счастливым. Когда буду спокойнее, напишу вам длинное письмо – не то, что спокойнее,– ятеперь спокоен и ясен, как никогда не бывал в жизни,– но когда буду привычнее. Теперь у меня постоянно чувство, как будто яукрал незаслуженное, незаконное, не мне назначенное счастье. Вот она идёт, яеё слышу, и так хорошо».
Сноска за кадром:
Честность и Доброта кричат нам в уши, как ревнивые тётки: «Или я, или она!»
Неизвестный автор
Входит Софья Андреевна. Она печальна, задумчива. В руках у неё его Дневникъ.
С. А. Зачем, зачем ты дал мне это читать?
Л. Н. Я хотел быть честным. Хотел, чтобы ты знала до свадьбы, за какого человека выходишь.
С. А. Да, я начала читать сразу же. Помнишь, перед венчаньем япроплакала чуть не весь день. Говорила, что мне жалко расставаться с родными. Но на самом деле…
Л. Н. Я не выношу скрытности. Мне так важно, чтобы между нами не было тайн. Мой дневник всегда будет открыт для тебя. И я хочу, чтобы и ты мне показывала то, что ты пишешь для себя.
С. А. Я могу рассказать тебе то, что записала вчера. Что ты очень хороший, а я боюсь показать тебе свою грусть, знаю я, как этой глупой тоской мужьям надоедают. Папа пишет мне: «Муж тебя страстно любит». А я отвечаю ему: любил страстно, да страсть-то проходит, ты просто увлёкся, а не любил. Как яне рассудила, что за это увлечение ты же поплатишься, потому что каково жить долго, всю жизнь, с женою, которую не любишь. За что же ятебя, такого милого, которого все любят, погубила эгоистически, вышла замуж? Ты ведь смотришь на меня и думаешь: хотел бы яеё любить, да не могу больше.
Л. Н. Я тебя люблю всё так же, если не сильнее. Но яс молодости живу под собственным безжалостным взглядом, всё проверяю свои чувства: нет ли фальши? О, какая насмешка в этом выражении: «медовый месяц»! Когда яслышу твои слова «он меня не любит», ячувствую себя таким оскорблённым в своём чувстве, таким несчастным. (Плачет.)
С. А. (идёт к нему, обнимает). Порой ябоюсь говорить с тобой, боюсь глядеть на тебя. Чем больше ты мне мил и дорог, тем сильнее во мне сознание своей вины. Ты не сердишься, смотришь на меня своим кротким, святым взглядом. А я умираю от счастья и от унижения. Мне даже легче, когда ты не со мной. Тогда ямогу плакать и любить тебя, а когда ты рядом, меня мучает совесть, мучает твой милый взгляд и милое лицо твоё.
Л. Н. А у меня наоборот: когда ты рядом, пишешь или за роялем, ядумаю: неимоверное счастье! Не может быть, чтоб это всё кончилось только жизнью. Но мне грустно, если у нас будет всё как у других. То есть сцены и размолвки и скандалы. Минутное чувство досады, уязвлённого самолюбия, гордости – пройдёт, а хоть маленький надрез от них остаётся навсегда на самом лучшем, что есть на свете, – на любви.
С. А. Нет, я буду, буду беречь наше счастье, если я ещё не очень испортила его. Мне одно только страшно: что ты спохватишься, увидишь, какая я перед тобой ничтожная, какая жалкая и гадкая. Иногда я бываю в ударе капризничать, прежде такого не было. Но всё это нервы, пройдёт…
Стоят обнявшись. Наплыв.
Софья Андреевна у рояля, разучивает сонату Шуберта. Лев Николаевич входит с книгой в руках.
Л. Н. Вот, прислали из Москвы новейшую книгу профессора Бока. Представляешь, по ней выходит, что у него уже ногти есть!
С. А. У профессора?
Л. Н. У нашего ребёнка. А через десять дней он должен начать кувыркаться.
С. А. Посмотрим, посмотрим…
Л. Н. Ты прости меня за вчерашнее. Конечно, пошей новое платье, коли тебе хочется. Слёзы, объяснения, потом замазка поцелуями – яплохо с этим справляюсь. Потом мне было тяжело и грустно, яуехал, чтобы забыть и развлечься. Но лучший признак, что ялюблю тебя: яне сердился. Верно, незаметно много накипело на душе. Всё время боюсь, что ты меня разлюбишь. Одно, что меня может спасти – ежели ты не полюбишь никого другого, и я не буду виноват в этом.
С. А. Иногда мне кажется, что тебе весело мучить меня. Тебе хочется, чтобы и я прошла такую жизнь и испытала столько же дурного, сколько ты, для того чтобы поняла лучше хорошее. Тебе инстинктивно досадно, что мне счастье легко даётся. Но япостраюсь больше не плакать – хотя бы из самолюбия. Чтобы ты не видел, как япорой мучаюсь, чтобы думал, будто мне всегда легко.
Сноска за кадром:
Я сколько ни любил бы вас, / привыкнув – разлюблю тотчас.
Александр Пушкин
За окном – новый, зимний пейзаж. С.А. сидит за столом одна. Входят две деревенские женщины с тряпками и вёдрами, кланяются барыне, начинают мыть пол. Одна из женщин – Аксинья. На минуту её глаза встречаются с глазами С. А. Обе женщины пытливо вглядываются друг в друга.
Вечером, в спальне.
С. А. Ну, вот мы с ней и встретились. Я сразу поняла, что это та самая. Про которую ты писал: «Влюблён как никогда». С таким удовольствием смотрела на кинжал на стене, на ружья. Готова была хватить её или себя – от ревности. И просто баба, толстая, белая – ужасно. Один удар – и всё. Пока нет ребёнка. Ястала просто как сумасшедшая. И дальше? Пойду через деревню, и в любой момент могу её увидеть снова?
Л. Н. С этим покончено, клянусь. Нельзя ворошить прошлое.
С. А. А в настоящем? Ты всё своё время отдаёшь школе для крестьянских детей, своему журналу, все твои мысли о том, как помогать народу. А я? Мой мирок так мал, тесен, если в нём нет тебя. И соединить наши мирки нельзя. Ты так умён, деятелен, и потом – это ужасное длинное прошлое. Когда я читаю или переписываю твои сочинения, везде, где любовь, где женщины, мне гадко, тяжело, я бы всё, всё сожгла. И не жаль бы мне было твоих трудов, потому что от ревности я делаюсь страшная эгоистка. Если б ямогла тебя убить, а потом создать нового, точно такого же, я и то сделала бы с удовольствием.
Л. Н. Но ты же знала, знала, каков я. Даже изобразила меня в своей повести. Все мои ошибки мне ясны, я сожалею о них, но люблю тебя так, что порой пугаюсь своего чувства. И то, что япо мере сил помогаю крестьянам…
С. А. Сказать тебе правду? Порой ты мне гадок со своим народом! Я чувствую, что или я и семья, или народ, с твоей горячей любовью к нему. Это эгоизм? Пускай. Я живу только для тебя, для нас. Сегодня убежала тихонько одна из дома и чуть не хохотала от радости. Потому что, пока я одна, в лесу, никто нас не разделяет, ты мой безраздельно. А если для тебя я только жена, а не человек, если я кукла, так я жить не могу и не хочу.
Л. Н. Да, меня радовало хозяйство и хлопоты по журналу, но всё это было увлечением юности, которое я не могу продолжать выросши большой. А всё ты. Ты не знаешь и не поймёшь, как ты преобразовываешь меня без сравнения больше, чем ятебя. Только не сознательно. Сознательно и ты и я – бессильны.
С. А. Всегда, с юности, ямечтала о человеке, которого ябуду любить, как о совершенно новом, целом, чистом человеке… Мне так милы были все эти мечты… Теперь ядолжна признать их глупыми, отречься от них, а я не могу. Всё твоё прошедшее так ужасно для меня, что я, кажется, никогда не помирюсь с ним… Неужели мы станем каждый сам по себе, и я начну создавать себе свой печальный мир, а ты свой – недоверчивый, деловой. Да, порой яне верю в твою любовь. Ты целуешь меня, а я думаю: «не в первый раз ему увлекаться». И так оскорбительно, больно станет за своё чувство, которым ты не довольствуешься, а которое мне так дорого, потому что оно первое и последнее. Ятоже увлекалась, но – воображением, а ты – женщинами, живыми, хорошенькими, с чертами характера, лица и души, которые ты любил, которыми любовался, как и мной пока любуешься.
Л. Н. Нет, тебя я люблю до чувства полного уничтожения перед тобой. Не чувствую себя достойным тебя. И меня тоже мучит ревность. Но знаешь, к кому? К воображаемому человеку, который бы стоил тебя. Я – не стóю.
С. А. Нам обоим нужно сменить обстановку, рассеяться. Яс нетерпением жду поездку в Москву на Рождество. Как ясоскучилась по всем своим!
Сноска за кадром:
Развитой и порядочный человек не может быть тщеславен без неограниченной требовательности к себе самому и не презирая себя в иные минуты до ненависти.
Фёдор Достоевский
Дом Берсов в Москве (Кремль). Соня и Таня сидят в своей детской комнате рядом на кровати, держатся за руки, секретничают. На окне – рождественские украшения. 1862.
С. А. Вот видишь, он опять уехал один, меня не взял. Наверное, стесняется меня. Видела, как он возмутился, когда япримеряла новую шляпу для визитов? Обозвал её Вавилонской башней, требовал, чтобы яездила в меховой шапке.
ТАНЯ. У меня ведь такая же шляпа, и я намедни зацепилась ею за потолок кареты, так что она съехала с головы. (Обе смеются.) А к Аксакову он поехал искать материалы для романа про декабристов, язнаю. Помнишь, на рождестве у Бибиковых он весь вечер беседовал с дочерью знаменитого декабриста Муравьёва.
С. А. И ещё у Аксаковых бывает его старая любовь, эта Оболенская. Который час? Видишь, почти двенадцать, а его всё нет.
ТАНЯ. Соня, ты такая стала ревнивица. Раньше этого не было. Наоборот, все тебя ревновали.
С. А. А теперь я в положении и стала такая уродина, что уже никто на меня и не смотрит.
ТАНЯ. Ха! Я видела, как за обедом на тебя заглядывался Фет. Глаз не мог оторвать.
С. А. Я знаю, Лёвочка – богатая натура, он поэтический, умный, а меня сердит, что всё его занимает с мрачной стороны. Иногда мне ужасно хочется высвободиться из-под его влияния, не заботиться о нём, да не могу. Оттого это влияние тяжело, что ядумаю его мыслями, смотрю его взглядами. Напрягаюсь, а напрасно: им не стану, себя потеряю. Мне бывает больно глядеть на него, слушать его, быть с ним. Так, наверное, бывает неловко бесу со святым.
ТАНЯ. Наш отец так был огорчён Лёвочкиной статьёй про университеты. Той, где он писал, что университеты готовят не таких людей, которые нужны человечеству, а таких, которые нужны испорченному обществу, – раздражённых, больных либералов. У отца такие светлые воспоминания остались о студенческих годах. А Лёвочка сам курса не сумел кончить – может быть, поэтому сердится? Помнишь, как он описал это в «Юности»? На лекции не ходил, по чужим конспектам не готовился и пошёл на экзамен, надеясь на чудо. Или на то, что профессор поставит ему проходной бал за то, что он одет по моде.
С. А. Знаешь, мне на днях приснился пренеприятный сон. Пришли к нам в какой-то огромный сад наши ясенские деревенские девушки и бабы, а одеты они все как барыни. Выходили откуда-то одна за другой, последняя вышла Лёвочкина бывшая любовь, Аксинья Базыкина, в чёрном шёлковом платье. Я с ней заговорила, и такая меня злость взяла, что яоткуда-то достала её ребёнка и стала рвать его на клочки. И ноги, и голову – всё оторвала, а сама в страшном бешенстве. Пришёл Лёвочка, я говорю ему, что меня в Сибирь сошлют, а он собрал ноги, руки, все части и говорит, что ничего – это была кукла. Я посмотрела – и в самом деле: вместо тела, всё вата и лайка. И так мне досадно стало. Ячасто мучаюсь, когда думаю о ней, даже здесь в Москве. Который час? (Часы бьют один раз.) Нет, яэтого не вынесу. Завтра же уеду домой.
ТАНЯ. Полно, Сонечка, придумывать глупости. Приляг и отдохни лучше. Он скоро придёт.
С. А. У меня иногда бывает глупое, но бессознательное желание испытывать свою власть над ним. То есть просто желание, чтобы он меня слушался. Но он всегда меня в этом осадит. Однажды сказал: «Ты что-то очень рассмелилась». В Ясной у нас всё тишина да безлюдье, каково мне это после родного дома, полного шума и веселья. Со временем я тоже заведу там весёлый шумный дом и начну жить, радуясь на молодость детей, на гостей и друзей.
Слышно, как хлопает входная дверь. Входит Толстой. Соня заливается слезами. Толстой бросается к ней, начинает целовать руки.
Л. Н. Душенька, милая, успокойся, прости меня! Яу Аксакова встретил декабриста Завалишина. Он так много интересного рассказал мне, япросто потерял счёт времени. Ну, прости, не плачь, не расстраивайся понапрасну. Покажи сестре пример, как надо всё прощать мужу.
     Сноска за кадром:
Ни с тобой, ни без тебя жить невозможно, / как писал несчастнейший из римлян.
Анатолий Найман

     Яснополянский дом, апрель 1863. Софья Андреевна – в гостиной, у окна, беременная, вышивает детскую распашонку. Радостный Толстой вводит заехавшего в гости Фета.
Л. Н. Соня, Соня, посмотри, кто к нам пожаловал!
ФЕТ. Графиня! (Целует ей руку.) Не мог не сделать крюка по дороге в Тулу, чтобы лично восславить автора «Казаков». Сколько раз яобнимал его заочно при чтении и сколько раз смеялся над его неблаговолением к этой повести. Но он меня так настроил своей пренебрежительностью к этому произведению, что яначал читать с намерением найти в нём всё гадким от А до Зет. Однако кроме наслаждения полнотой жизни – художественной – ничего не обрёл.
С. А. Вот и я ему то же самое говорила, когда переписывала. Но Левочка может быть к себе несправедлив ещё хуже, чем к другим.
ФЕТ. Может быть, вы, Лев Николаевич, и напишете что-нибудь другое прелестное, но «Казаки» останутся шедевром. Одна барыня из Москвы пишет мне, что это неплохо, но не возвышает дух, и видно, как будто автор хочет нас сделать буйволами. Матушка! Тем-то и хорошо, что автор ничего не хочет. Так же мало подобные барыни понимают Оленина. Да это и не их дело. Эх, как хорошо! И Ерошка, и Лукашка, и Марьянка. Её отношение к Лукашке и к Оленину – верх художественной правды. Когда Оленин, полный надежд, приходит к ней, она говорит только: «У, постылый». Как это всё свято, верно.
Л. Н. Я думаю, что недостатков в повести много, но всё же написано, что называется, «с сукровицей».
С. А. А отцу моему как раз Марьяна не понравилась. Где это место в его письме? А, вот: «Видно, мало времени автор пробыл в станице, не успел отдельно изучить какую-нибудь Марьяну, да и стоит ли она того, чтобы изучать её с нравственной стороны? Я думаю, они все на один лад. Их нервная система совершенно соответственна их мускулам и так же закрыта для нежных и благородных чувств, как и их горы». Отец не знает, что Марьяну как раз автор изучал очень внимательно и со всех сторон.
ФЕТ. Не могу согласиться с его оценкой. Поставьте Устеньку и Марьянку в наши условия воспитания – одна выйдет непотребной девкой, а другая солдафоном. Но у себя в слободе они – богини! Богини белых зубов – а это не безделица. Но я другого опасаюсь: что коммунисты объявят вас, Лев Николаевич, своим главой. А напрасно! Лукашка не потому хорош, что желает чужого во имя подлого трусливо-ленивого чувства зависти, а потому что ему лишнего не нужно. Он не семинарист с запахом лампадки и риторическими доводами под черепочком, а вполне джентльмен. Он делает всё так, как делал его отец и дед. «Казаки» должны явиться на всех языках. Это дыхание леса с фазанами, и как Лукашка целится с бурки в абрека: «Во имя Отца и Сына и Святого духа!». Как лежит мертвец и колени развалились. Но чего яне могу понять: как при своём таланте вы, после «Казаков», решили написать «Поликушку»? Вам нечего радоваться, что вы мастерски справились с тем или иным сюжетом. Зачем вы в угоду художнического искания нового начинаете искать его там, где претит?
С. А. Вот тебе на! А по-моему эта повесть совершенно замечательная. Я, переписывая, несколько раз должна была отложить её от волнения.
ФЕТ. Плесень народа не может – не должна – иметь своего повествователя. А наши бывшие дворовые – именно плесень. Они не имеют права на перо первоклассного писателя. Мужики – другое дело – они хоть варвары, но люди. Дворовые никому не понятны в одежде претензии на людей. И каков же результат? Вы бились всеми силами стать на божески недоступную точку зрения, хотели быть отрешённым судьёй, а стали как будто в отсталые ряды народных адвокатов. Это мне больно!
С. А. Вы помните роман Гюго «Отверженные»? Там доброта епископа превращает бывшего каторжника в достойного человека. Мне кажется, «Поликушка» – о том же: как возрождается – преображается – забитое существо, к которому отнеслись с добротой и доверием.
ФЕТ. Ах, Софья Андреевна, мне бы такую заступницу, как вы! Никто из посторонних не ценит вас так, как я. Про «Поликушку» готов сказать, что это глубокий широкий след богатыря, но след, повернувший в трясину. А про вас: что вы самая кроткая и прелестная женщина – точно вечерняя звезда между ветвями плакучей берёзы.
Л. Н. Вот голос поэта! А знаете ли вы, добрейший Афанасий Афанасьевич, что даже в своём нынешнем положении Соня у меня – единственный помощник: одна ведёт контору и кассу. У нас теперь и пчёлы, и овцы, и новый яблочный сад, и винокурня. Управляющего у меня нет, есть только помощники по полевым работам и постройкам. Да и зачем они нужны, эти управляющие? Только добавляют хлопот.
ФЕТ. Если вы верите, что управиться с девятью сотнями десятин может один человек с помощью четырнадцатилетнего Кирюшки, мне вас не переспорить. Дай Бог, чтобы вот эта нежная рука исправила и всадила в ваш мозг тот единственно слабый у вас винт, который был всегда шаток и не дозволял этому отличному человеку гулять по свету весело. Но лучше скажите мне, что вы думаете о польских делах?
Л. Н. Кажется, восстание перекинулось и в Литву тоже. Снова шляхетская гордость мутит воду, как в 1830-м. Не пришлось бы нам с вами опять снимать меч с заржавевшего гвоздя?
ФЕТ. На сегодняшний день это главный червяк, гложущий мне душу! Самый мерзкий червяк по имени поляк. Готов хоть сию минуту тащить с гвоздя саблю и рубить ляха до поту лица. Всё уступали им, потакали наши либералы, и вот – допрыгались.
С. А. Какое счастье, что Левочка уже в отставке и его не пошлют в огонь под Варшаву. Бог спас в Севастополе, но не всё же быть такой удаче.
Л. Н. Знаю, что переводы Горация движутся у вас хорошо. Однако нет ли новых своих? Не порадуете ли?
ФЕТ. Последнее время как-то не идут. Но вот одно недавно написалось:
Месяц зеркальный плывёт по лазурной пустыне,
Травы степные унизаны влагой вечерней,
Речи отрывистей, сердце опять суеверней,
Тонкие тени бегут укрываться в ложбине.
В этой ночи, как в желаниях, всё беспредельно,
Крылья растут у каких-то воздушных стремлений,
Взял бы тебя и помчался бы так же бесцельно,
Свет унося, покидая неверные тени.