Немцы очень любят русских. Получив известие о взятии Парижа, одна богатая графиня Эльм сделала великолепный праздник.
     Комендант города Ф. приглашён уже поздно, он входит после всех и что ж? Его встречают десять прекраснейших девиц, поют хор и со словами: «В лице вашем увенчиваем всех русских офицеров, освободителей Европы!».

Государственные люди и сами нации, если они не ослеплены заносчивой небрежностью, берут время заблаговременно и тогда ещё, когда обстоятельства, по-видимому, весьма благоприятны.

К. Леонтьев, 1873 год (Леонтьев, 2007, с. 107)

В это трудно поверить, но в августе 1914 года в Берлине, Вене и Петербурге, в Париже и Лондоне массы ликовали по поводу начавшейся войны. Многие европейцы ожидали от неё обновления своей жизни. Сынам ведущих держав, уставшим от викторианских запретов и пуританского морализма, суждено было дать выход своей энергии на полях Марны и Фландрии, в Карпатах и Доломитовых Альпах, в Галлиполи и на Балтике. Я не случайно говорю о сыновьях, ведь это была последняя семейная война. Кузены-монархи Вильгельм II и Николай II, называвшие друг друга Вилли и Никки, допустили вооружённый конфликт, в котором погибло больше людей, чем за всё предшествующее тысячелетие.  
     Приветствовавшие войну европейские общества доказали свою моральную и духовную неготовность к продуктивному восприятию новых идей и к использованию технического прогресса в мирных целях.
      Летом 1914 года средний европеец начал энергично доказывать своё презрение к идеям гуманизма. Не случайно Эрих Фромм писал о «крушении гуманистической традиции», начавшемся во время Первой мировой войны (Фромм, 1992, c. 366).
      В конце XIX – начале ХХ века европейские философы усиленно пытались понять мотивы, движущие поступками людей, а люди искусства надеялись на лучшее будущее для человечества. Но и те и другие обострённо ощущали приближение турбулентного столетия. Винсент ван Гог писал своему брату в сентябре 1888 года: «...в конце концов, людям надоест цинизм, скептицизм, высмеивание, и человек захочет жить жизнью, более наполненной эстетикой» (van Gogh, 1962, S. 258. – Пер. авт.). И в этом же письме великий голландский художник признавал, что катастрофы неизбежны: «…они (катастрофы. – Авт.) будут обрушиваться на современный мир и цивилизацию в виде революций, войн или коллапса червивых государств» (ibid, S. 259. – Пер. авт.). Увы, жители Европы предпочли изменить жизнь в «червивых государствах» именно путём войны.
      Мало кто в июле 1914 года мог предвидеть весь ужас грядущего. И не случайно Ярослав Гашек начинает повествование о похождениях своего всем известного героя с почти шутливого диалога Швейка с пани Мюллеровой, сообщившей ему об убитом эрцгерцоге (Гашек, 1982, c. 20).
      Отрезвление пришло быстро. Во время «империалистической» европейцы окончательно осознали, что наступил не только новый ХХ век, но и новая безжалостная эпоха с её динамизмом, техническим прогрессом и при этом по­степенным размыванием человеческой индивидуальности. Понятие Menschenmaterial^[1] появилось именно во время Первой мировой войны (Krumeich, 2004, S. 32). Человек всё больше и больше становился неотъемлемой частью им же созданной передовой техники. Целое ожесточённое поколение больше не уповало на добрую волю царей-батюшек и королев-матерей.
      Нечто античеловеческое было в самом процессе формирования военных коалиций в конце позапрошлого века: сильные мира сего брали на себя право решать, в составе какого блока суждено погибнуть представителям того или иного народа.
      К концу 1914 года коалиции поражали своими странными комбинациями. К Центральным державам присоединилась славяно-православная Болгария. В Центральный блок стран входили такие, на первый взгляд, противоположности, как протестантская Германия и мусульман­ская Турция. Участниками Антанты оказались давние соперники Великобритания и Россия. Норвежский писатель Кнут Гамсун, любивший Россию, считал её союз с Англией противоестественным.
      Существует точка зрения, что Вторая мировая война является продолжением Первой (Россия и Германия, 1993, с. 142). Но это не совсем справедливо, по крайней мере, с точки зрения народов России и Германии. Безусловно, возникновение нацизма связано с условиями Версальского мира. Но если война 1939–1945 годов явилась борьбой прогрессивного человечества, включая многих немцев, с аб­солютным злом, то ни одну из сторон-участниц «империалистической» нельзя было назвать олицетворением как абсолютного зла, так и добра. Пангерманизм, панславизм, пантюркизм, представление о «Британской империи, в которой никогда не заходит солнце» и прочие шовинистические идеи служили в 1914–1918 годы идеологическими инструментами в стремлениях империалистов Антанты и стран Центрального блока к быстрому обогащению путём экспансии.
      Катастрофа 1914 года не была случайностью, её в значительной степени предопределило соперничество разных типов капитализма: германская национально-ориентированная экономика противостояла капитализму колониальных держав (Великобритания, Франция и Бельгия) и государств, богатых ресурсами (Россия, США). Существует также точка зрения, что глобальный военный конфликт 1914–1918 годов был обусловлен столкновением германского производственного и англосаксонского банковского типов капитализма.
      Не следует забывать, однако, что, помимо чисто экономических причин, у первого мирового конфликта наций были серьёзные культурно-идеологические предпосылки. «Империалистическая» открыла ХХ век как эпоху противоборства идеологий.

   Прелюдия

      Во второй половине XIX века европейские государства существовали в пределах или на стыке трёх основных культурно-этнографических областей: германо-протестантской, латинско-католической и славяно-православной. Ядро германо-протестантского ареала образовывали Северная Германия, Великобритания, Нидерланды и Скандинавия. Ареал проживания романских (латинских) католических народов охватывал Италию, Францию, отчасти Бельгию и Иберийский полуостров (Испанию и Португалию). Славяно-православные монархии Россия, Сербия и Болгария образовывали третью, пожалуй самую самобытную для Европы, культурно-этнографическую область.
      Немцы-католики жили в Южной Германии и Австро-Венгрии. Католические славяне в основном являлись подданными Австро-Венгрии. К славяно-православному ареалу, с точки зрения устройства общества и быта, тяготели румыны и греки – не славянские, но восточно-христианские народы.
      Нельзя, конечно, забывать и католиков-венгров – народ не германский и не славянский, но с течением веков интегрированный в тевтонскую и славянскую этнографиче­ские матрицы. Несмотря на национально-освободительную революцию 1848 года, мадьяры верой и правдой служили Габсбургам. В Австро-Венгрии к 1914 году венгры имели с австрийскими немцами равные права в управлении монархией.
      Практически по соседству с Западной Европой простирались владения Османской Турции. Правящая верхушка этой мусульманской империи не собиралась сдавать своих позиций и была не прочь поучаствовать в делах христианских стран. В случае конфликта между основными игроками на европейском театре Турция уже по чисто географическим причинам не могла оставаться в стороне.
      Во второй половине XIX века система безопасности, сформированная на Венском конгрессе в 1815 году, окончательно распалась.
      Летом 1866 года началась и завершилась Австро-прусская война, поводом для которой явился конфликт из-за владений в Шлезвиг-Гольштейне. Это было последнее решающее противостояние между Австрией и Пруссией за гегемонию в Центральной Европе. 3 июля 1866 года прусская армия одержала победу над австрийцами у Садова, недалеко от г. Кёнигграца (ныне г. Градец-Карлове в Чехии). Война закончилась Пражским миром от 23 августа 1866 года. Главным результатом Австро-прусской войны явилось образование в 1867 году под руководством министра-президента Пруссии, Отто фон Бисмарка, Северогерманского союза.
      Короткая война имела серьёзные последствия для дальнейшего формирования представлений о немцах у соседних европейских народов. В Австро-прусской войне одна национальная идея победила другую, и речь идёт в данном случае не только о мало- и великогерманском путях объединения немецких земель. В военном конфликте 1866 года победила в основе своей северогерманская и протестантская идея немецкой идентичности и государственности. Технический прогресс, протестантская этика в морали и экономических отношениях и северная умеренность в быту к началу ХХ века считались общегерманскими добродетелями. Немец теперь представлялся иностранцам равнодушным и сухопаро-бесцветным прусским офицером с моноклем или пенсне. Музыкальные и любящие приготовить и поесть колоритные брюнеты из Шварцвальда и Баварии стали восприниматься как нечто локально-экзотическое.
      19 июля 1870 года разразилась Франко-прусская война, официальным поводом для которой явилась претензия на вакантный испанский престол со стороны родственника прусского короля Вильгельма I, Леопольда Гогенцоллерна, что вызвало недовольство Франции. Для галлов это означало попытку тевтонов распространить своё влияние среди романских народов.
Вильгельм I уговорил было Леопольда отказаться от предложения испанского правительства, но французской стороне этого показалось мало. Им нужны были гарантии на будущее. Бисмарк, будучи уже канцлером Северогерман­ского союза, сделал всё возможное, чтобы усугубить ситуацию. «Железный канцлер» ничуть не боялся вооружённого конфликта. В конце концов, Франция объявила Пруссии войну. Архаичные правила существования монархий с их условностями и церемониальными формальностями умело использовались «агрессивно-прогрессивными» политиками, такими как Бисмарк, которым стало скучно в ХIX веке.
      С монумента Франко-прусской войне, расположенного на возвышенности, неподалёку от эльзасского городка Виссембур (нем. Вайсенбург), открывается вид на совершенно мирное и радующее глаз поле, на котором 4 августа 1870 года произошло первое важное сражение той войны. И ухоженные памятники германским солдатам, и почтенные французские и немецкие бюргеры, спорящие о событиях тех далёких дней, и даже постоянная лёгкая дымка, как будто от только что прогремевших пушечных выстрелов, – многое напоминает о том, что именно здесь, под Виссембуром, первый раз прошла проверку на прочность идея германского единства. В битве при Виссембуре плечом к плечу против французов сражались пруссаки, баварцы, швабы и другие немцы, которые окончательно почувствовали себя представителями единого целого.
      Молодой и динамичной Германской империи, провозглашённой Вильгельмом I и Отто фон Бисмарком 19 января 1871 года в Версале, в силу её географического положения, особенностей государственного устройства и идеологии не суждено было стать колониальной державой в том смысле, в котором ими стали Великобритания и Франция.
      10 мая 1871 года между Францией и Германией был подписан Франкфуртский мир, который, как пишет В. К. Шацилло: «не только не решил всех проблем, а углубил пропасть между двумя странами» (Шацилло, 2003, с. 6). После блистательной победы над Францией германскому руковод­ству стало ясно, что галлы предпримут попытку к реваншу. Но дело было сделано: могущественная Франция побеждена именно Пруссией, и это предопределило доминирование последней на германской сцене на десятилетия вперёд.
      В период между 1871 и 1914 годами Германия не воевала, а мирно строилась и закрепляла за собой приобретения. «Железный канцлер» понимал, что залогом продолжительного мира для его империи являлась дружба с Россией, которая сохраняла нейтралитет во время Франко-прусской войны.
      Россия тем временем пыталась утвердить влияние в ареале проживания единоверных балканских народов. Русско-турецкая война 1877–1878 годов закончилась исключительно выгодным для России Сан-Стефанским мирным договором от 3 марта 1878 года, по которому Черногория, Сербия и Румыния получали независимость, а Босния и Герцеговина – автономию в пределах Османской империи. Болгария, хотя и сохраняла вассальную зависимость от Турции, но признавалась автономным княжеством, и её территория простиралась до Эгейского моря на юге. России возвращались юг Бессарабии и ряд кавказских областей. Но Сан-Стефанские решения не устраивали Западную Европу в целом, а в особенности Великобританию и Австро-Венгрию.
      Официальный Петербург не пожелал, да и не мог позволить себе отстоять свои балканские завоевания и согласился на участие в Берлинском конгрессе, который состоялся в 1878 году. Итоги конгресса привели в растерянность и негодование в первую очередь российскую общественность. Положения Сан-Стефанского мирного договора были существенно изменены не в пользу России, в частности, автономной становилась лишь Северная Болгария, а Босния и Герцеговина оказывались в сфере влияния Австро-Венгрии.
      Результатами конгресса был, в частности, возмущён председатель Московского славянского благотворительного общества Иван Сергеевич Аксаков, который полагал, что Россия «будет ползти, пока не сядет верхом на проливах, чем и приобретёт себе естественную границу, не нарушая к тому же ничьих законных прав» (Дубовик, 2008, с. 26). Западно-христианские (протестантские и католические державы) выступили в 1878 году единым фронтом против славяно-православных европейцев.
      В середине 1880-х годов заметно улучшились германо-австрийские отношения. Официальный Берлин осознал важность Австро-Венгерской монархии на южном и юго-восточном флангах тевтонского мира. В. К. Шацилло замечает: «Военный разгром или политический распад монархии, в которой господствующая немецкая нация составляла меньшинство, означали бы, по меньшей мере, создание нескольких независимых славянских государств, ориентированных на Россию» (Шацилло, 2003, с. 7)
      К концу XIX века постепенно оформились два потенциально враждебных военно-политических блока европейских держав. Германия, Австро-Венгрия, Италия в 1882 году образовали Тройственный союз. А в период с 1904 по 1907 годы оформился блок Антанты (или, как его ещё называли, «Сердечное согласие»). В него вошли Великобритания, Франция и Россия. При этом ведущие роли в образованных блоках принадлежали Великобритании и Германии. Первая боролась за сохранение status quo, при котором именно Британия оставалась «владычицей морей», а Германию, также стремившуюся стать великой морской державой, эта роль Туманного Альбиона решительно не устраивала.
      24 июля 1905 года Вильгельмом II и Николаем II в местечке Бьёрке был подписан потенциально выгодный для обеих держав договор. Детали дипломатической переписки, сопутствовавшей данному договору, изложены в монографии Б. А. Романова, посвящённой дипломатической истории Русско-японской войны (Романов, 1955, с. 459–471). Целью договора было нейтрализовать русско-французский союз и предотвратить сближение Великобритании и России. Договор обязывал каждую из сторон прийти на помощь другой стороне в случае нападения третьей европейской дер­жавы, а кроме того, Россия и Германия договорились не заключать сепаратного мира с общими противниками. Договор, по статье 3-й, должен был вступить в силу после заключения мира между Россией и Японией (Романов, 1955, с. 460). Мир между Россией и Японией был заключён на унизительных условиях для первой, а Бьёркский договор в силу так и не вступил.
      Премьер-министр С. Ю. Витте и министр иностранных дел В. Н. Ламсдорф склонили безвольного последнего российского императора к дезавуированию Бьёркского договора, открывавшего реальные возможности для установления мирного и взаимовыгодного сосуществования Центральной Европы и Северной Евразии. Во время Русско-японской войны С. Ю. Витте старался заверить представителей главных стран-участниц Антанты в неприемлемости русско-германского альянса (Романов, 1955, с. 481).
      Известные политические деятели России, такие как П. А. Столыпин и П. Н. Дурново, многократно убеждали Николая II, что для будущего мирного и благополучного сущест­вования России абсолютно неприемлемо идти на конфронтацию с Германией, но царь, следовавший франкофильской традиции своего отца, Александра III, склонялся к сближению с Францией (Труайя, 2005). Начиная с 1907 года, Россия взяла на себя обязательства перед Великобританией. Активные шаги в направлении присоединения к англо-французскому альянсу, начавшиеся в период правления Александра III, можно считать чем угодно, но никак не прагматичными действиями правительства Российской империи.
      Б. А. Романов, критично относившийся к приёмам кайзеровской дипломатии и самой идее русско-германского договора, подчёркивал реальное содействие, которое Россия получала от Германии во время Русско-японской войны 1904–1905 годов. При этом германская помощь не исчерпывалась лишь материальной стороной.
      Немцы искренне сочувствовали русским морякам. Известно, что автором стихотворения «Варяг», ставшего впоследствии знаменитой песней, был тирольский поэт и писатель Рудольф Грейнц (Знаменитые неизвестные, 2006, с. 370). В начале 1900-х годов, когда в Германии и Австрии вспоминались баллады, возникали литературные кружки, в которых обсуждались и перечитывались древнегерманские эпосы, название крейсера «Варяг», созвучное «Викингу», имело для немецкого восприятия особенное значение.
      Многое объединяло русских и немцев в начале ХХ века, в том числе и то, что, несмотря на приобретение колоний Германской империей в Африке, на Дальнем Востоке и в Океании, у немцев так и не успело сформироваться сознание нации-колонизатора. Россия же вообще колониальной державой никогда не была. И русские, и немцы сочувствовали героическому сопротивлению буров британским колонизаторам во время англо-бурской войны 1899–1902 годов, во время которой англичанами были испробованы первые в истории человечества концентрационные лагеря.
      Права на владения колониями были закреплены за европейскими державами ещё положениями Вестфальского мира 1648 года. Интенсивное освоение европейцами новых территорий за пределами своего континента во второй половине XIX века совпало с появлением новых идей в антропологии и биологии, которые, в свою очередь, объясняли среднему европейцу необходимость колониальных захватов.
      Идеи Ч. Дарвина о естественном отборе и борьбе за существование служили для европейских колонизаторов оправданием проводимой ими эксплуатации неевропейских народов. Со второй половины XIX века в европейской антропологии господствовала теория диффузионизма. Одним из главных разработчиков последней был профессор географии Лейпцигского университета Ф. Ратцель. Диффузионисты связывали сходство в культурах разных народов не с их общим происхождением, а именно с тем, что в процессе миграций одни группы людей перенимают определённые культурные элементы у представителей других групп. По мнению диффузионистов, природно-географические условия и миграционные процессы были двумя основными факторами в развитии культур (Ратцель, 1904, т. 1). Европейцы всё больше задавались вопросом о том, кто кому принёс культуру или даже цивилизацию. Чего стоит один термин культуртрегер!
      Новые идеи в науках о человеке стимулировали поиск национальных идентичностей у разных центрально- и восточноевропейских народов. Славянский мир был расколот на православных и католиков (сербы и хорваты, восточные и западные украинцы). Католическая Австро-венгерская и православная Российская империи вели борьбу за преданность своих подданных, проживавших на стыке империй. Лояльность украинцев и поляков, да и многих других этносов завоёвывалась русскими властями путём обмена их идентичности на положение в иерархии российского общества. В российской империи шла интенсивная русификация. Принятие православия давало шанс в России многим иноверцам. Национальная политика, аналогичная россий­ской, проводилась и в германской империи (например, онемечивание прусских поляков и лужичан). В Австро-Венгрии имперские власти были более демократичны, нежели российские или германские: помимо немецкого и венгерского разрешалось, а иногда и поощрялось использование национальных языков.
      В данном контексте не следует забывать и о вопросе географической идентичности. Существование к началу Первой мировой войны трёх империй, граничивших непо­средственно друг с другом, обусловливало совершенно иную политико-географическую реальность, чем реальность послевоенного периода. Ф. Б. Шенк подчёркивает, что карты являются в некотором смысле отражением менталитета государств и наций, но, что ещё более важно, картографические изображения сами формируют менталитет и восприятие отдельно взятых народов и восприятие их соседями (Шенк, 2001, с. 9).
Вплоть до Первой мировой войны под понятием «Восточная Европа» в большинстве случаев подразумевалась Россия (Шенк, 2001, с. 13). Несмотря ни на что, романовская Россия воспринималась в Западной Европе как европейский игрок. До Русско-японской войны просвещённый российский обыватель воспринимал свою империю с точки зрения политических вызовов как страну чисто европей­скую. И даже после событий на Дальнем Востоке российское общество, неравнодушное к аннексии Боснии со стороны Австро-Венгрии в 1908 году, а также к Балканским войнам 1912 и 1913 годов, оставалось европейским в своих надеждах и устремлениях.
      Осознание немцами своего пространства и исторических пределов до 1914 года кардинальным образом отличается от современного восприятия положения Германии их потомками. Да, Германия едина, но в 1990 году произошло объединение лишь центральной и западной, а не восточной и западной Германии. Чтобы убедиться в этом, достаточно взглянуть на границы Германии современной и 1913 года. В конце XIX века русский консервативный философ К. Леонтьев писал о германской проблеме: «Дело германского объединения ещё не кончено. Голландия, быть может, целая Дания, наши балтийские и завислинские провинции, немецкая часть Австрии – вот ещё сколько разных добыч могут иметь в виду германские патриоты. Мы их за это не осуждаем: политика международная не есть сентиментальная идиллия, которой бы желали иные сердобольные фразёры и столь многие дельцы, воображающие, что весь мир и в самом деле создан только для спокойного процветания их торговли и для развития их благоденствия, их капиталов» (Леонтьев, 2007, с. 104). Славянофилы не разделяли трезвого взгляда К. Леонтьева. Им то и дело мерещилась тевтонская опасность.
      Не отставали от славянофилов и пангерманисты Австрии и Германии. Они недолюбливали впоследствии убитого эрцгерцога Франца Фердинанда именно за то, что он стремился к созданию триединой монархии, в которой славяне имели бы права в управлении империей, наравне с немцами и мадьярами.
      Лютеранский пастор Фридрих Науманн, умеренный пангерманист и либеральный политик, первым обосновал целесообразность объединения стран Центральной и Северной Европы под лидерством Германии в политико-экономическое образование под названием Срединная Европа (Mitteleuropa) (Naumann, 1916). Сторонниками Науманна предполагалось создание экономической ассоциации стран, в которую бы входили ослабленная в военном отношении Франция, Бельгия, Голландия, Дания, Австро-Венгрия, Польша и, возможно, Италия, Швеция и Норвегия и в которой бы доминировала Германия (Уткин, 2001, с. 144).
      Пока славянофилы и пангерманисты неугомонно муссировали идеи о духовном превосходстве друг над другом, в Великобритании нестандартно мыслящий географ Хэлфорд Джон Макиндер ввёл в научный оборот понятие о Хартленде (Heartland) (Mackinder, 1904). Подробное изложение своих тезисов он представил в докладе на заседании Королевского географического общества. Под Хартлендом британский географ понимал территорию Евразии. Он считал, что держава или коалиция стран, господствующая на континенте, будет определять миропорядок. Макиндер предупреждал об опасности военно-экономического и культурного сближения России и Германии. Учёный настаивал на взаимодействии Великобритании с Россией. Он был уверен, что со временем России ничего не останется, кроме как действовать в интересах Британской империи. Главное было – ликвидировать малейшие признаки русско-герман­ского взаимодействия.
      За последние предвоенные годы Антанта победила Германию на рынке русских займов. К началу войны из контролируемой европейскими державами части русского банковского капитала в руках Антанты было 63,6 %, а во владении банков Германии 36,4 % (Туполев, 2002, с. 41).
Ведущий научный сотрудник института славяноведения РАН Т. М. Исламов, отличающийся взвешенным и непредвзятым подходом к событиям 1914–1918 годов, пишет: «„Собственный интерес“, трезвый расчет и рациональный подход были более очевидны в действиях Англии и Франции, имевших все основания добиваться сокрушения германского соперника, чем в политике российского самодержавия: импульсивной, иррациональной, нерасчетливой и не до конца продуманной в том, что касается перспектив и последствий большой войны для России в целом и для царского режима в частности» (Исламов, 2001, с. 15).
      Подъём патриотизма постепенно охватывал широкие слои масс во всех странах – участницах будущей бойни. Для заинтересованных в войне генералов и мастеров тайной дипломатии важно было максимально эффективно использовать любые антагонизмы и привязанности всех народов, населявших Старый Свет. Но главное было найти сasus belli. И он был найден...

        « назад, в читальный зал